Они рассмеялись. Улла заметила, как Лиз кивнула мужчине, который, проходя мимо их стола, вопросительно посмотрел на нее.
– На самом деле я здесь второй раз меньше чем за неделю, – сказала Улла.
– Вот как? В прошлый раз было так же весело?
Улла покачала головой:
– Нет ничего веселее, чем пойти куда-нибудь с тобой. Время идет, а ты все такая же.
– Да, – сказала Лиз, склонила голову набок и изучающе посмотрела на подругу. – Но ты изменилась.
– Да ну? Подурнела?
– Нет, и это на самом деле немного раздражает. Но ты больше не улыбаешься.
– Разве?
– Ты улыбаешься, но ты не улыбаешься. Не как Улла из Манглеруда.
Улла покачала головой:
– Мы переехали.
– Ну да, у тебя муж, дети и вилла. Но это плохая замена улыбке, Улла. Что случилось?
– Да, что случилось?
Она улыбнулась Лиз, отпила из бокала и огляделась. Средний возраст посетителей соответствовал их собственному, и она не увидела знакомых лиц. Манглеруд разросся, люди переезжают сюда и уезжают отсюда. Кто-то умер, кто-то просто исчез. А кто-то сидит дома. Умер и исчез.
– Будет жестоко, если я угадаю? – спросила Лиз.
– Давай угадывай.
Рафферти закончил куплет, и Лиз пришлось кричать, чтобы заглушить заигравший в полную силу саксофон.
– Микаэль Бельман из Манглеруда. Он украл твою улыбку.
– Это действительно довольно жестоко, Лиз.
– Да, но это правда, так ведь?
Улла вновь подняла бокал с вином.
– Да, наверное, правда.
– Он тебе изменяет?
– Лиз!
– Ну, на самом деле это не такая уж тайна…
– Что «не тайна»?
– Что Микаэль любит женщин. Да ладно, Улла, ты же не до такой степени наивна!
Улла вздохнула:
– Может, и нет. Но что делают в таких ситуациях?
– То, что я, – сказала Лиз, вынула бутылку белого вина из ведерка со льдом и налила им обеим. – Плати той же монетой. Твое здоровье!
Улла почувствовала, что ей пора переходить на воду.
– Я пыталась, но у меня не вышло.
– Попробуй еще раз!
– Но что хорошего это принесет?
– Поймешь, когда сделаешь. Ничто не починит развалившуюся сексуальную жизнь в семье так, как плохой секс со случайным человеком.
Улла рассмеялась:
– Дело не в сексуальной жизни, Лиз.
– А в чем тогда?
– В том… что я… ревную.
– Улла Сварт ревнует? Невозможно быть такой красивой и при этом ревнивой.
– Но это так, – протестовала Улла. – И это причиняет дьявольскую боль! Я хочу дать ему сдачи.
– Понятно, что ты должна дать ему сдачи, сестренка! Трахни его по больному месту… я хочу сказать…
Вино брызнуло во все стороны, когда они обе рассмеялись.
– Лиз, ты напилась!
– Я пьяна и счастлива, фру супруга начальника полиции. А ты пьяна и несчастна. Позвони ему!
– Позвонить Микаэлю? Сейчас?
– Да не Микаэлю, дурища! Позвони тому счастливцу, кому сегодня ночью достанется то, что у тебя между ног.
– Что? Нет, Лиз!
– Да, давай! Звони ему сейчас! – Лиз указала пальцем на телефонный закуток. – Позвони ему из кабинки, чтобы он тебя слышал! Да, из кабинки, это очень правильно.
– Правильно? – рассмеялась Улла и посмотрела на часы. Скоро ей надо ехать домой. – Почему это?
– Почему? Господи, Улла! Да потому, что там Микаэль в тот раз трахнул Стину Микаэльсен!
– В чем дело? – спросил Харри.
Комната вокруг него кружилась.
– Ромашковый чай, – сказала Катрина.
– Музыка, – ответил Харри и почувствовал, как выданный ему шерстяной свитер покалывает кожу.
Его собственная одежда сохла в ванной, и, хотя дверь в нее была закрыта, он улавливал сладковатый запах спирта. Значит, органы чувств действуют, а комната все-таки плывет.
– «Beach House». Не слышал раньше?
– Не знаю, – сказал Харри. – В этом-то и проблема. Я начал забывать.
Он ощущал грубое плетение покрывала, которого хватало на всю низкую кровать шириной два метра, единственный предмет мебели в комнате, за исключением письменного стола с одним стулом и старой доброй стереоустановки, на которой стояла одинокая стеариновая свечка. Харри предположил, что и шерстяной свитер, и стереоустановка принадлежат Бьёрну Хольму. Казалось, что музыка перемещается по комнате. С Харри такое уже случалось раньше несколько раз: после того как он достигал границы алкогольного отравления и снова начинал всплывать к поверхности, он мог испытывать хорошее опьянение, словно посещал все те места, в которых побывал по дороге вниз.
– Так и случается, – сказала Катрина. – Мы начинаем с того, что у нас все есть, а потом мало-помалу все теряем. Силу. Молодость. Будущее. Людей, которых любим…
Харри попытался вспомнить, что Бьёрн просил его сказать Катрине, но от него это ускользало. Ракель. Олег. И когда он почувствовал, как подступают слезы, их вытеснил приступ ярости. Конечно, черт возьми, мы их теряем, всех тех, за кого мы пытаемся держаться, сама судьба пренебрегает нами, делая нас маленькими и жалкими. И когда мы плачем о тех, кого теряем, мы плачем не из сострадания, потому что нам прекрасно известно, что они наконец избавились от боли. И все равно мы плачем. Мы плачем, потому что остаемся одни. Мы плачем из сострадания к самим себе.
– Ты где, Харри?
Он почувствовал ее ладонь на своем лбу. Окно затрещало от внезапного порыва ветра. С улицы раздался звук удара чего-то рухнувшего на землю. Ураган. Он пришел.
– Я здесь, – ответил Харри.
Комната плыла. Он чувствовал тепло не только от руки, но и от всего ее тела, хотя они лежали на расстоянии полуметра друг от друга.
– Я хочу умереть первым, – сказал он.
– Что?
– Я не хочу потерять их. Пусть они потеряют меня. Пусть они хоть раз почувствуют это.
Ее смех был мягким.
– Харри, ты сейчас воруешь мои реплики.
– Правда?
– Когда я была в больнице…
– Да? – Харри закрыл глаза, когда ее рука просунулась под его шею, осторожно сжала ее и послала толчок в мозг.
– Мне все время меняли диагноз. Маниакальная депрессия, пограничное расстройство, биполярное расстройство. Но во всех отчетах повторялось одно: суицидальные наклонности.
