– Угадай, – сказала она, возвращаясь к письменному столу.
– Микаэль Бельман?
Катрина бросила карандаш, но не в сторону Харри, а в закрытую дверь.
– Бельман явился, уселся на стул, на котором сидишь ты, и сказал, что Бернтсен убедил его в своей невиновности. А потом он намекнул, что Виллер сам мог снюхаться с «ВГ» и поэтому пытается переложить вину на Бернтсена. Но пока мы не можем ничего доказать, надо затаиться и поймать Валентина, это единственное, что имеет значение в настоящее время. Что скажешь?
– Ну что же… Возможно, Бельман прав, возможно, лучше отложить перетряхивание грязного белья на время после окончания боев в грязи.
Лицо Катрины исказилось в гримасе.
– Это ты сейчас придумал?
Харри достал пачку сигарет.
– Кстати, об утечке. Газеты пишут, что я был в той бане, и это нормально, меня узнали. Но, кроме тебя и котельной группы, никто не знает о роли Мехмета в этих событиях. Ради его безопасности я хочу, чтобы так оставалось и впредь.
Катрина кивнула:
– Я говорила об этом с Бельманом, он согласен. Он говорит, мы можем многое потерять, если станет известно, что мы используем гражданских для работы, которую должна выполнять полиция, потому что вся эта история свидетельствует о нашем отчаянии. Он сказал, что о Мехмете и его роли не следует рассказывать никому, даже следственной группе. Я думаю, это хорошо, даже притом что Трульс Бернтсен больше не ходит на собрания группы.
– Вот как?
Катрина улыбнулась уголком рта:
– У Трульса теперь собственный кабинет, где он будет заниматься архивацией отчетов по делам, не связанным с убийствами вампириста.
– Так ты его все-таки выгнала, – сказал Харри, засовывая сигарету в рот.
У него в кармане завибрировал телефон. Пришло сообщение от главврача Стеффенса:
«Обследования завершены. Ракель вернулась в 301-ю».
– Мне надо идти.
– Ты еще с нами, Харри?
– Я должен подумать.
Выйдя из Полицейского управления, Харри отыскал зажигалку, завалившуюся за подкладку кармана, и прикурил. Он смотрел на людей, проходивших мимо него по пешеходной дорожке. Они казались такими гармоничными, такими беззаботными. В этой картине было что-то успокаивающее. Где он? Где, черт возьми, находится Валентин?
– Привет, – сказал Харри, входя в 301-ю палату.
Олег сидел у кровати Ракели, которая вернулась на место. Он оторвал взгляд от книги, но не ответил.
Харри сел:
– Что нового?
Олег полистал книгу.
– Послушай… – Харри снял с себя пиджак и повесил его на спинку стула. – Я знаю, ты считаешь, что если я не сижу здесь, значит я больше беспокоюсь о работе, чем о ней. И что есть другие люди, которые могут раскрывать убийства, в то время как у нее есть только мы с тобой.
– А разве это не правда? – спросил Олег, не поднимая глаз от книги.
– Ей сейчас нет от меня пользы, Олег. Я никого не могу спасти в этой палате, а там я могу пригодиться. Я могу спасти жизни.
Олег закрыл книгу и посмотрел на Харри:
– Приятно слышать, что тобой движет филантропия. А то легко подумать, что кое-что другое.
– Что именно?
Олег убрал книгу в сумку.
– Честолюбие. Ты знаешь, этакое «Харри Холе вернулся и спас наш день».
– То есть ты думаешь, что дело в этом?
Олег пожал плечами:
– Важно, что ты так думаешь. Что тебе удается убедить себя в этой фигне.
– Значит, вот как ты меня воспринимаешь? Как дешевого трепача?
Олег поднялся:
– Знаешь, почему я всегда хотел стать таким, как ты? Не потому, что ты был так хорош. А потому, что никого другого у меня не было. Ты был единственным мужчиной в доме. Но теперь, когда я узнал тебя получше, я понимаю, что должен приложить все усилия, чтобы не стать таким, как ты. Депрограммирование включено, Харри.
– Олег…
Но он уже скрылся за дверью.
Черт, черт!
Харри почувствовал, как в кармане завибрировал телефон, и отключил его, не взглянув на экран. Он прислушался к аппарату. Кто-то увеличил звук, и теперь каждый раз, когда зеленая полоска подпрыгивала, аппарат с запозданием издавал короткий писк.
Как часы, ведущие обратный отсчет.
Обратный отсчет для нее.
Обратный отсчет для кого-то там, в городе.
Харри представил, что Валентин прямо сейчас сидит и смотрит на часы, пока он сам ждет следующего звука.
Харри взял в руку телефон, но снова выпустил.
Он положил свою широкую ладонь на узкую руку Ракели, и в низко стелющейся косой полоске света его толстые синие вены отбросили тень на тыльную сторону ее ладони. Он старался не считать сигналы.
На восемьсот шестом Харри больше не смог усидеть на стуле, поднялся и заходил по палате. Он вышел в коридор и отыскал в дежурке врача, который не захотел углубляться в детали, но сказал, что состояние Ракели стабильное и они обсуждают возможность вывести ее из комы.
– Кажется, это хорошие новости, – заметил Харри.
Врач помедлил с ответом.
– Мы только обсуждали это, – сказал он. – Против тоже есть аргументы. Ночью будет дежурить Стеффенс, можете поговорить с ним, когда он придет.
Харри нашел столовую, поел и вернулся в 301-ю. Полицейский на стуле у кровати кивнул ему.
В палате стало темно, и Харри включил лампу на столе у кровати. Он выбил из пачки сигарету, разглядывая веки Ракели, ее губы, ставшие такими сухими. Он попытался вспомнить их первую встречу. Он стоял во дворе перед ее домом, а она вышагивала ему навстречу, как балерина. Правильно ли он помнил после стольких лет? Первый взгляд. Первые слова. Первый поцелуй. Возможно, он неизбежно переиначивал все понемногу, и в конце концов его воспоминание стало рассказом со своей логикой, сюжетом и смыслом. Рассказом о том, что именно сюда они шли все это время. Рассказом, который они постоянно повторяли друг другу, подобно ритуалу, пока не поверили в него. И когда Ракель исчезла, когда исчез рассказ о Ракели и Харри, во что ему теперь верить?
Он прикурил сигарету.
Сделал затяжку, выдохнул и посмотрел, как струйка дыма потянулась к пожарной сигнализации, рассеиваясь по дороге.
Исчезнуть. Сигнал тревоги, подумал Харри.
Рука скользнула в карман и легла на холодный, выключенный телефон.
Черт, черт!
Призвание, о котором говорил Стеффенс, это оно и есть? Когда человек принимается за работу, которую ненавидит, потому что осознает, что он сделает эту работу лучше всех? «То, для чего тебя можно использовать». Как самоотверженное стадное животное. Или дело в его личном честолюбии, о котором говорил Олег? Хотел ли он быть там и блистать, пока его любимая лежит здесь и угасает? Ну, он никогда не замечал у себя чувства глубокой ответственности за общество. Ни признание коллег, ни признание общественности не имели для него большого значения. Что же оставалось?
