– Правда?
– Мы говорим, что занимаемся починкой, но прежде всего мы занимаемся утешением.
– Так зачем же вы рассказываете мне все это, Стеффенс, почему вы меня не утешаете?
– Потому что я в принципе уверен, что вы уже знаете: правда – это иллюзия. Как следователь по расследованию убийств, вы тоже продаете не то, что утверждаете. Вы даете людям почувствовать, что справедливость торжествует, что существуют порядок и безопасность. Но полной и объективной правды не существует, как не существует подлинной справедливости.
– Она испытывает боль?
– Нет.
Харри кивнул.
– Здесь можно покурить?
– В кабинете врача в государственной больнице?
– Это успокаивает, если курение настолько опасно, как говорят.
Стеффенс улыбнулся:
– Один медбрат сообщил мне, что уборщики нашли пепел на полу под кроватью в палате триста один. Я бы предпочел, чтобы вы делали это на улице. Кстати, как ваш сын воспринимает происходящее?
Харри пожал плечами:
– Расстроен. Напуган. Зол.
– Я видел, как он пришел. Олег, да? Он остался в триста первой и не захотел прийти сюда?
– Он не захотел идти сюда вместе со мной и не хочет разговаривать со мной. Он считает, что я предаю ее, потому что продолжаю расследование, в то время как она лежит здесь.
Стеффенс кивнул:
– Молодежь во все времена обладала достойной зависти уверенностью в своих моральных суждениях. Но возможно, он в чем-то прав, ведь наращивание усилий полиции не всегда является наиболее эффективным средством борьбы с криминальными элементами.
– Вот как?
– Вы знаете, что снизило уровень преступности в США в девяностые годы?
Харри отрицательно покачал головой, уперся руками в подлокотники и посмотрел на дверь.
– Сделайте перерыв, отдохните от того, что перемалывает ваш мозг, – сказал Стеффенс. – Угадайте.
– Угадайте, угадайте… – проворчал Харри. – Общеизвестный факт, что к этому привела нулевая терпимость мэра Джулиани к преступности и как раз наращивание усилий полиции.
– И это не так. Потому что уровень преступности снизился не только в Нью-Йорке, но и по всей стране. А ответ – более либеральные законы об абортах, принятые в семидесятые годы. – Стеффенс откинулся на кресле и сделал паузу, словно для того, чтобы дать Харри время подумать и сделать собственные выводы, прежде чем выдать заведомо верное обоснование. – Одинокие распущенные женщины занимаются сексом с более или менее случайными мужчинами, которые бросают их на следующее утро или когда узнают о беременности. В результате этих беременностей столетиями, как на конвейере, производилось криминальное потомство. Дети без отцов, без ограничений, без обеспеченных матерей, способных дать им образование или моральные устои и направить по пути Господа. Эти женщины с удовольствием лишили бы своих зародышей жизни, если бы за это им не грозило наказание. И вот в семидесятые годы они получили то, что хотели. Плоды того холокоста, что появился в результате либеральных законов об абортах, в США пожинали спустя пятнадцать-двадцать лет.
– Мм… А что говорят на этот счет мормоны? Или вы не из их числа?
Стеффенс улыбнулся и соединил кончики пальцев на руках:
– Я во многом поддерживаю Церковь, Холе, но не в сопротивлении абортам, здесь я поддерживаю безбожников. В девяностые годы обычные люди вновь смогли ходить по улицам американских городов, не боясь быть ограбленными, изнасилованными или убитыми. Потому что тот, кто мог убить их, уже был выскоблен из матки своей матери, Холе. Но вот в чем я не поддерживаю либеральных безбожников, так это в их требовании о так называемом аборте по собственному желанию. Потенциал плода со всеми его положительными и отрицательными качествами лет через двадцать нанесет обществу вред или принесет пользу, поэтому решение об аборте должно принимать общество, а не безответственная женщина, порхающая по городу в поисках партнера на одну ночь.
Харри посмотрел на часы:
– Вы предлагаете государственное регулирование абортов?
– Конечно, это не самая приятная работа. И тот, кто ее делает, разумеется, должен относиться к ней как… да, как к призванию.
– Вы шутите, да?
Стеффенс пару секунд смотрел прямо в глаза Харри. Потом он улыбнулся:
– Конечно. Я полностью и искренне верю в неприкосновенность личности.
Харри поднялся:
– Я рассчитываю на то, что вы уведомите меня, когда разбудите ее. Будет очень хорошо, если, очнувшись, она увидит перед собой знакомое лицо, верно?
– Это тоже ваше суждение, Харри. Попросите Олега зайти ко мне, если он захочет что-нибудь узнать.
Харри вышел из дверей больницы. Он поежился от холода, сделал две затяжки, решил, что сигарета не пошла, затушил ее и поспешил обратно в больницу.
– Как дела, Антонсен? – спросил он полицейского охранника у 301-й палаты.
– Спасибо, хорошо, – ответил Антонсен, подняв голову. – В «ВГ» ваша фотография.
– Да?
– Хотите посмотреть? – Антонсен достал свой смартфон.
– Только в том случае, если я потрясающе выгляжу.
Антонсен усмехнулся:
– Тогда, наверное, не захотите. Но должен сказать, вы там в отделе убийств даете жару. Навести пистолет на девяностолетнего старика в парилке и использовать бармена в качестве шпиона!
Харри резко остановился, положив ладонь на ручку двери:
– Повтори последнее!
Антонсен выставил телефон перед собой и прищурился, наверняка из-за дальнозоркости.
– «Барм…» – успел он прочитать, прежде чем Харри вырвал у него телефон.
Харри просканировал взглядом экран смартфона.
– Черт, черт! Твоя машина здесь, Антонсен?
– Нет, я езжу на велосипеде. Осло, в общем-то, маленький город, и можно немного позаниматься спортом, если…
Харри швырнул телефон Антонсену и распахнул дверь палаты. Олег приподнял глаза ровно настолько, чтобы убедиться, что вошел Харри, а потом снова опустил их в книгу.
– Олег, у тебя есть машина, и ты должен отвезти меня в Грюнерлёкку. Немедленно!
Олег фыркнул, не поднимая глаз:
– Щас.
– Это не вопрос, это приказ. Пошли.
– Приказ?! – Его лицо исказилось от ярости. – Ты мне даже не отец! И спасибо за это.
– Ты был прав. Звание действительно решает все. Me
[34] – старший инспектор, you
[35] – студент Полицейской академии. Так что утри слезы и поднимай задницу.
