– Просто ты – человек, которого она любит больше всего в мире, и я дал ей слово.
Столе Эуне надел очки и направил трясущийся палец в сторону Харри:
– Да, ты дал ей слово! И ты держал его, пока тебе было все равно! Но теперь, когда ты понял, что можешь использовать ее, чтобы раскрыть еще одно «дело Харри Холе», твое обещание уже не имеет большого значения.
Харри не возражал.
– Выметайся, Харри! Ты не друг этого дома, и тебе здесь больше не рады.
– Дело срочное, Столе.
– Вон, сейчас же! – Столе Эуне поднялся.
– Она нужна нам.
– Я звоню в полицию! В нормальную полицию!
Харри посмотрел на него снизу вверх. Понял, что все бесполезно. Что надо ждать, что все должно идти своим чередом и они могут только надеяться, что Столе Эуне до завтрашнего дня увидит всю картину целиком.
Харри кивнул и выдернул себя из кресла.
– Мы найдем выход, – сказал он.
Проходя мимо кухни, Харри через дверь увидел бледное, застывшее лицо Ингрид.
Он зашнуровал ботинки в коридоре и уже собирался выйти из дома, как вдруг услышал тоненький голос:
– Харри…
Он обернулся и поначалу не понял, откуда донесся звук. Потом она вышла из темноты на свет и остановилась на лестничной площадке второго этажа. На девочке болталась полосатая пижама. Может быть, отцовская, подумал Харри.
– Прости, – сказал Харри. – Мне пришлось.
– Знаю, – ответила Аврора. – В Сети написано: того, кто умер, звали Мехмет. И я слышала ваш разговор.
В тот же момент в коридор выбежал Столе, из глаз его лились слезы, он замахал руками:
– Аврора! Ты не должна…
Голос его сорвался.
– Папа, – спокойно произнесла Аврора и села на ступеньку, – я хочу помочь.
Глава 26
Вторник, ночь
Мона До стояла у «Монолита»
[39] и смотрела, как из темноты вырастает фигура Трульса Бернтсена. Он торопливо шагал к монументу.
Когда они договаривались о встрече во Фрогнер-парке, она предложила пару других, более скромных, менее популярных композиций, потому что к «Монолиту» даже ночью приходят желающие его увидеть. Но после трех «чего?» она поняла, что «Монолит» – единственная известная Бернтсену скульптура.
Мона отвела его к западной стороне монумента, подальше от двух парочек, разглядывавших церковные шпили на востоке города. Она протянула Бернтсену конверт с деньгами, и он спрятал его в длинный пиджак от Армани, который на нем по какой-то причине совсем не был похож на пиджак от Армани.
– Есть что-нибудь новое? – спросила Мона.
– Больше информации не будет, – сказал Трульс, оглядываясь украдкой.
– Вот как?
Он посмотрел на нее, словно желая удостовериться, не шутит ли она:
– Мужчину же убили, черт возьми!
– Значит, в следующий раз найди менее… смертоносную информацию.
Трульс Бернтсен зафыркал и засмеялся:
– Ты сама себя слышишь, До? Мы только что привели Валентина к парню, который всего-то совершил пару неправильных поступков: содержал бар, в который заходила жертва Валентина, и согласился помочь полиции.
– Ты говоришь «мы» – значит ли это, что ты испытываешь угрызения совести?
– Ты что, считаешь меня психопатом? Конечно я считаю, что это жуткие дела.
– На первый вопрос отвечать не буду, но я согласна, что такие дела действительно ниже уровня нормы. Это означает, что ты больше не сможешь быть моим источником?
– Если я отвечу «нет», означает ли это, что ты больше не будешь меня защищать?
– Нет, не означает, – ответила Мона. – Мы не столько беспокоимся об источниках, сколько о том, что скажут наши коллеги, если мы наплюем на источник. А что, кстати, говорят твои коллеги?
– Ничего. Они поняли, что источник – это я, поэтому меня изолировали. Мне не позволяется участвовать в собраниях и знать хоть что-нибудь о ходе следствия.
– Вот как? Кажется, я совершенно утратила интерес к тебе, Трульс.
Трульс фыркнул:
– Ты цинична, но, по крайней мере, честна, Мона До.
– Спасибо. Думаю, да.
– Хорошо, возможно, я в последний раз могу тебе кое-что сообщить. Но речь пойдет совершенно о другом.
– Выкладывай.
– Начальник полиции Бельман трахает довольно известную женщину.
– За такую информацию денег не платят, Бернтсен.
– Ладно, отдаю бесплатно, просто напиши об этом.
– Редакторы не любят историй об изменах, но если у тебя есть доказательства и ты сам выскажешься по делу, то, возможно, я смогу их уговорить. В таком случае мы приведем твои слова и твое полное имя.
– Полное имя? Это самоубийство, ты же понимаешь. Я могу сообщить вам, где они встречаются, а вы сможете подослать фотографа.
Мона До рассмеялась:
– Прости, так это не работает.
– Не работает?
– За границей пресса много пишет об изменах, но только не здесь, в маленькой Норвегии.
– Почему?
– Официальное объяснение – мы не опускаемся до этого.
– Но?..
Мона, дрожа от холода, пожала плечами:
– Поскольку на практике люди опускаются так низко, что и дна не видать, моя личная теория на этот счет гласит: это еще один пример синдрома «у всех есть скелеты в шкафу, поэтому помолчим».
– Человеческим языком, пожалуйста.
– Женатые редакторы изменяют так же часто, как и все остальные. Если обнародовать какую-либо информацию об измене, то каждый член небольшой норвежской общественности рискует, что ему отплатят той же монетой. Мы можем писать об изменах в огромном мире, можем упомянуть и о своей стране, если один публичный человек выступит с сомнительной критикой в адрес другого. Но журналистское расследование об изменах власть имущих?.. – Мона До покачала головой.
Трульс с презрением выдул воздух через нос.
– Значит, нет способа это обнародовать? – спросил он.
– По-твоему, это необходимо обнародовать, поскольку данная информация подтверждает, что Бельман не создан для того, чтобы исполнять обязанности начальника полиции?
– Чего? Нет, наверное, не так.
Мона кивнула и посмотрела вверх, на «Монолит», на безжалостное стремление к вершине.
– Ты должен очень сильно ненавидеть этого человека.
