– …а ляхи-то дочь дворянскую, как усадьбу захватили, тут же и ссильничали, ироды!
– Вот гады-то!
– И не говори! А девка-то от позору возьми и кинься в воду!
– Знамо дело, куда теперь девке-то? Только в воду или в монастырь, да в монастырь-то еще и не возьмут, поди, с таким-то грехом!
– То-то и оно, что не возьмут! Но девка-то чин-чином утопла, а только князь как узнал, так осерчал. Ругался на холопей, что не удержали девицу, а после чего как сиганет в озеро за ней!
– И чего?
– Как – чего, вытащил!
– Живую?
– Так в том-то и дело, что утоплую! Однако он и тут не отступился – и ну «Отче наш» читать! А как дочитал, так берет и целует ее в уста при всем честном народе!
– Страсти-то какие, и чего?
– Чего-чего, ожила девка!
– Иди ты!
– Да не в том диво, что ожила, а в том, что после поцелуя к ней девство вернулось!
– Брешешь, не может такого быть!
– Как же не может, когда из монастыря стариц блаженных звали освидетельствовать и те никакого урона девству не нашли!
– Да он колдун!
– Это где ты видал, чтобы колдуны «Отче наш» читали?
– Тогда святой?
– Не знаю, может, и не святой, я, чтобы он мироточил, не видел, врать не стану, не такой я человек, однако чудеса рядом с ним случаются, и молитвы его Господу угодны, это уж как водится.
Услышанное настолько поразило меня своей дикостью, что я не нашелся, что сделать или сказать. Потихоньку отстав от говоривших, я опять объехал их по дуге и отправился нагонять Аникиту.
Две недели спустя наш небольшой отряд вступил в старинный русский город Ярославль, где заканчивала свое формирование освободительная армия. Вельяминов, очевидно, оповестил вождей ополчения о моем прибытии, так что удивления мое появление не вызвало. Князь Дмитрий Михайлович принял меня весьма радушно, как дорогого гостя. Чтобы не позориться своим поношенным камзолом, плохо пережившим последние перипетии моей нелегкой жизни, я к тому времени переоделся в более-менее русское платье.
Моя новая одежда заслуживает отдельного описания. Во-первых, это добротный темно-красный кафтан с нашитыми галунами. Кафтан этот, на мой европейский вкус, довольно длинный, а вот по местным меркам скорее короткий – чуть выше колен. Такого же, как и кафтан, цвета шапка с меховой опушкой. Опушка, как особенно подчеркнул Анисим, была соболиною, потому как на Руси начальные люди собачьих не носят. Припомнил, стервец! Только сапоги остались свои, поскольку рейтарские ботфорты вещь крепкая и сшиты по мне, а других быстро не построишь. Вообще, такой покрой не совсем русский, а скорее польский или даже венгерский. Но, по крайней мере, сейчас я не сильно отличаюсь от окружающих. Отсутствие хорошей бритвы привело к тому, что я зарос небольшой бородкой, которую, впрочем, тщательно старался подравнять на испанский манер. Как получалось – бог весть, поскольку хорошего зеркала тоже не было. Столовый прибор, когда-то подаренный мне матерью, остался у пана Мухи-Михальского, так что ел я не чинясь, как и все окружающие, отрезая мясо ножом.
За столом помимо князя сидело немало русских дворян разной степени знатности и родовитости. Многие из них вопросительно поглядывали в мою сторону, иные равнодушно, а некоторые даже враждебно. Я старался вести себя как можно естественнее. То, что подавали, ел, что наливали, пил, все при этом нахваливая, стараясь, впрочем, не переедать. Что, принимая во внимание размеры порций и радушие хозяев, делом было совсем непростым. Когда все насытились, пора было переходить к делам, но начали опять издалека. Вот хоть убей – не могу понять, какое отношение к сложившейся обстановке имеет моя знатность и величина моих земель, но, когда спросили, я, проявив похвальную скромность, перекинул вопрос на Аникиту – дескать, боярин Вельяминов сам все видал. А мне похваляться своим добром вроде как и нескромно.
К моему удивлению, моя показная скромность всем понравилась, хотя некоторые, услышав, что я величаю Аникиту боярином, поморщились. Вельяминов же, не чинясь, стал рассказывать, да так складно, что я сам сидел заслушавшись. Вот не замечал я за ним прежде такого красноречия. Итак, мекленбургские земли, по его словам, хоть и невелики, но весьма обильны. Народ там живет смирный и богобоязненный и только и делает, что благословляет своего правителя, то бишь меня, и исправно платит подати. Городов под моей рукою никак не менее двадцати, и в самом худом больше каменных домов, чем было в Москве до Смуты. А роду я знатного и веду его от ни много ни мало самого князя Никлота, а в родне у меня король свейский, да еще датский и аглицкий тоже родня немалая, при всем при том, что и сам я роду королевского.
– А кто таков этот князь Никлот? – спросил какой-то степенный боярин с густой и длинной бородой.
– Сказывают, князь Рюрик, отправившись в Новгород по зову Гостомысла, оставил на княжении старшего своего сына, которого звали Никлотом, – немедленно ответил, очевидно, готовый к такому вопросу Аникита.
Я едва не поперхнулся от такого генеалогического исследования, но на обращенные на меня взгляды только развел руками – дескать, дело давнее, и бог его ведает, как оно там на самом деле было.
– А отчего род твой королевский? – спросил боярин с другой стороны стола.
Тут я, не дожидаясь Аникиты, который мог наплести еще бог знает чего, отвечал сам:
– Пращур мой герцог Альбрехт был королем Швеции. По матери же я из Грифичей, герцогов померанских, и в том роду также был король шведский Эрик. (Который, к слову сказать, отнял престол как раз у Альбрехта.) Да и сам я нынешнему шведскому королю зять, ибо жена моя Катарина его родная сестра. Но я не о том хотел говорить с вами, бояре. Ведомо ли вам, что гетман Ходкевич, ведущий обоз в Москву, попал в лесной пожар и с великим уроном отступил и теперь, пока провианта снова не соберет, к Москве не пойдет? А если ведомо, то отчего вы в Ярославле сиднем сидите, а не ударите по врагу, пока он слаб? Ведь ляхи держат только Кремль, и внутри этой цитадели ужасный глад.
– А ты про то откуда ведаешь, герцог заморский?
– Про пожар? Так я его сам и учинил! А про глад в Кремле вы и сами не хуже меня знаете.
– А скажи еще, тебе какая корысть в том, что мы Москву у ляхов отобьем?
– Мне никакой, кроме того, что, когда война окончится, я смогу к себе вернуться – к жене да к хозяйству.
– А сказывают, ты за королевича Карла Филипа стоишь, чтобы мы его на московский престол избрали.
– Не отпираюсь, королевич мне родня и я за его дела радею. Только я не московит и в соборе у меня голоса не будет. Кого выберете, тот и будет вашим царем! Выберете королевича – то мне и брату моему названому королю Густаву Адольфу любезно будет. Не выберете – я с голоду не помру.
– А кем ты себя видишь в земской рати, герцог?
