– И сколько вы с этого имеете? – не удержался от вопроса Пол.
Чжан смерил его долгим взглядом:
– Кто это «вы»?
Тон его голоса неприятно кольнул Пола. В самом деле, как он мог так неосторожно сформулировать вопрос.
– Я не имел в виду никого конкретно, ты знаешь.
Дэвид усмехнулся. Эта усмешка словно поднялась откуда-то изнутри, тронула губы, потом щеки, глаза, пока все лицо не осветила улыбка. Такая по-детски безмятежная, что Пол невольно позавидовал.
– Даже не знаю, что тебе на это ответить. Судя по тому, на каких машинах ездят мои коллеги и в каких квартирах они живут, не так мало. Но, смакуя вино, не забывай о лозе, которая дает его.
– Древняя китайская мудрость?
Дэвид кивнул:
– Модернизированный вариант. «Updated», как сказал бы мой сын.
Они направились к мяснику. И пока Дэвид выбирал фарш для ма-по, Пол провожал глазами проститутку, уводившую клиента вглубь парикмахерского салона. Это было незаконно, но никто даже и не пытался создать видимость уважения к закону. Почему бездействовали полицейские? Куда смотрел секретарь партийной ячейки этого квартала?
VII
Дэвид ловко нарезал баклажаны кубиками, высыпал в миску и щедро посолил. Потом маленьким ножичком настрогал свежий имбирь и чеснок и измельчил два пучка зеленого лука. Парой ловких движений удалил из арбуза косточки, покромсал тофу, достал из буфета стручки горького перца, пасту чили и ферментированные черные бобы в стеклянных баночках. Перец сычуань он прокалил на сковородке, потом медленными, ритмичными движениями перетолок его в ступе в мелкий порошок. Пол установил в углу раскладной столик и три табуретки и, сидя на одной из них, наблюдал за действиями друга.
Когда-то много лет назад он перечислил на листе бумаги вещи, ради которых стоит жить. «Наблюдать, как Дэвид готовит пищу, а потом есть ее» было первым пунктом его списка.
Пол не знал никого другого, кто бы вкладывал в готовку столько любви и смысла.
На кухне Дэвид почти не говорил. Не отвечал на вопросы, ничего не слышал и не замечал входивших гостей. Он с головой уходил в мир пряностей, масел, соусов и сковород. Мэй с Полем пришли к выводу, что готовка была для него своего рода формой медитации, частью его веры. Кое о чем из своей жизни Дэвид предпочел бы не вспоминать и тридцать лет спустя. Во всяком случае, вслух. Ни с женой, ни с лучшим другом. Где им было понять, что еда никогда не была для него делом обычным, повседневным? Что он завидовал каждому, кто мог принимать пищу без благоговейного трепета? Что не мог взять в рот ни кусочка тофу или курятины, ни даже рисового зернышка, не вспомнив при этом о Ли, У, Хоне и других членах бригады, в составе которой, как и многие дети времен культурной революции, был послан когда-то в горы помогать крестьянам.
Он провел там шесть долгих лет. Вдали от родителей, в полной изоляции от остального мира. Все эти годы они питались рисом. А когда его не хватало, ведь неумехи-горожане были крестьянам не столько подспорьем, сколько обузой, – травой, кореньями и корой. Сколько их тогда поумирало от болезней и истощения? И все на лоне природы, которая щедра только по отношению к тем, кто умеет пользоваться ее дарами. За шесть лет не прошло ни единого дня, чтобы Дэвид не вспоминал о пельменях своей матери. Не о матери, которую почти забыл, а о ее пельменях.
С тех пор каждый прием пищи стал для него праздником. Маленькой победой жизни над смертью, любви над ненавистью, прекрасного над безобразным, добра над злом. И чем больше он вкладывал в готовку, чем вкуснее получалась еда и изысканнее аромат, тем сладостнее была эта победа. Мог ли он смотреть на перец как на необязательную добавку к жаркому или супу? Мог ли видеть в анисе, кориандре, гвоздике или имбире всего лишь пряности, корректирующие вкус? Если бы все было так просто. На его глазах красные гвардейцы до смерти забили старика Ху только за то, что он добавил в свою безвкусную похлебку несколько зерен душистого перца. Потому что эти самые зернышки – гнусный пережиток его буржуазного прошлого – стали доказательством его неисправимости, неспособности принять революцию. Все должны есть одинаковый суп. Что он себе вообразил, в конце концов? Как он мог позволить себе такое, безумный старик? Буржуазный выкормыш, до революции работавший поваром во французском ресторане в Шанхае? Приправы! Да, он приправлял до сих пор, без тени раскаяния. Как будто перец был формой его протеста против нового варварства.
Красные гвардейцы били его на глазах у всей деревни. Смотрели все: женщины, мужчины, старики и дети – и никто не заступился. Наоборот, все кричали: «Смерть контрреволюционеру Ху!», «Никакой пощады предателю!». И шестнадцатилетний Дэвид вместе со всеми. И когда ему в руку дали палку, ударил.
Три зернышка душистого перца, как это объяснить? Старика забили насмерть из-за трех зернышек, кто в это поверит?
И только поставив еду на стол, Дэвид Чжан расслаблялся. Белые кубики тофу, как драгоценные камешки, лежали на блюде под слоем маслянистого перечного соуса. Баклажаны – как и должно быть – размягчались до консистенции крема. Пок-чой, слегка припущенный с чесноком, сохранял первоначальную свежесть. Дэвид пробовал овощи глазами, прежде чем ощутить их вкус на языке. А арбуз! Сколько оттенков зеленого цвета мог он насчитать на его корке – местами светло-салатной, местами почти прозрачной, местами насыщенной до черноты, совсем как рисовые поля незадолго до уборки урожая? Дэвид любил его горечь. Этот вкус подавлял все остальные, но раскрывался во рту не сразу и оставался надолго, если только перец сычуань не перебивал его.
Старик Ху гордился бы им.
Дэвид подождал, пока остальные не попробуют, и только после этого взял в рот кусочек. Пол закатил глаза:
– Превосходно…
Мэй согласно кивала:
– Ну вот, сейчас я опять понимаю…
– … почему вышла за меня замуж, – закончил ее мысль Дэвид.
Мэй закатила глаза. Знала ли она, что значат для Дэвида эти восторги?
Дэвид попробовал кусочек мапо-тофу, своего любимого блюда, тут же ощутив во рту характерный дымный аромат и только потом вкус перца сычуань, который ожег язык и губы и на мгновение притупил вкусовые рецепторы, опалил гортань и даже заложил уши.
– Тебе стоило бы открыть ресторан, – пробормотал Пол с набитым ртом.
Дэвид ответил ему чуть заметной усмешкой. Это было риторическое замечание, своего рода ритуал, и ответ на него тоже не менялся.
– Слишком опасно.
Они рассмеялись. Мэй и Пол посчитали это шуткой и сразу вспомнили о скандальных посетителях, пьяных драках и алчных полицейских. Дэвид же подумал о старике Ху и о том, как быстро в Китае меняются времена.
– Не без того, но зарабатывал бы ты, по крайней мере, прилично, – заметила Мэй, дожевывая кусочек баклажана.
Неподкупность Дэвида Чжана была обычной темой их супружеских споров. За двадцать пять лет службы в шэньчжэньской полиции Чжана не раз обходили при раздаче чинов. Инспектор отдела убийств – вот все, чего ему удалось добиться за долгую карьеру. Последний раз его повышали пятнадцать лет назад. Официально считалось, что препятствием продвижения по служебной лестнице для Чжана стала его религиозность. Дэвид был буддист и не думал этого скрывать. В восьмидесятые годы, в эпоху «религиозных чисток», его исключили из коммунистической партии. Потом, много лет спустя, не раз предлагали вступить в нее снова, но Чжан отказывался.
