Тем временем монах ушел внутрь разрушенного храма и сел посреди зала для медитаций в позе лотоса. Дэвид хорошо запомнил его торчащие в разные стороны костлявые колени. Он смотрел на Тана и Дэвида, как будто хорошо знал, зачем они здесь.
Бригадир приблизился к монаху, оглядел комнату и приказал Дэвиду принести стоявший в углу деревянный шест. Дэвид повиновался. Тан встал у старика за спиной и еще раз поднял глаза на Чжана. Бригадир выглядел сосредоточенным и спокойным, как будто готовился выдержать экзамен на настоящего коммуниста. Выполнить долг перед революцией и великим председателем Мао.
Тан размахнулся.
Дэвид отвернул голову.
В деревню они возвращались молча.
Дэвид хотел было спросить, зачем бригадиру понадобилось убивать монаха, но застыдился этой мысли прежде, чем успел раскрыть рот. Вместо этого он подумал о том, как много ему предстоит над собой работать, чтобы окончательно вытравить из себя декадентский дух и стать таким же несгибаемым революционером, как Тан Мин Цин.
Он молчал и когда товарищи спрашивали, что их с Таном задержало в монастыре, и когда несколько недель спустя услышал официальную версию трагедии в горах. Храм в бамбуковой роще, писали газеты, давно пришел в упадок, и в его внезапном обрушении нет ничего удивительного. К сожалению, вследствие несчастного случая погиб монах. Он был убит перегнившей потолочной балкой.
Дэвид молчал до сих пор. Он не говорил об этом ни с Полом, ни с Мэй. Он вычеркнул тот день из своей биографии, как коммунисты вычеркнули из китайской истории годы культурной революции. Больше двух десятилетий Дэвид совсем не вспоминал о нем. Не до того было. Он оканчивал школу, потом перебирался в Шэньчжэнь, обзаводился семьей, воспитывал сына, работал в полиции. Как будто и не было того дня. Тридцать лет должно было пройти, чтобы то давнее происшествие каким-то непостижимым образом снова заняло место в жизни Чжана. Точнее, в его снах, от которых Дэвид пробуждался весь в слезах или с таким ужасным криком, что будил сына и Мэй. С некоторых пор этот кошмар настигал Дэвида с периодичностью раз в несколько недель и иногда продолжался по несколько ночей подряд. Поводом мог послужить один вид потолочной балки, статуи Будды или просто пожилого мужчины с впалыми щеками и тощими, как палки, ногами. Что поделать? Память работает по своим, непостижимым для людей законам.
Встречая на улице людей своего возраста, Дэвид нередко останавливал на них внимательный взгляд и мысленно спрашивал: чем они занимались тридцать пять лет назад? Предали ли они кого-нибудь или сами оказались жертвами предательства? И что стало с их воспоминаниями? Бегут ли они от них и как справляются, когда те их все-таки настигают?
Дэвид знал, что никогда не получит ответов на эти вопросы, и это заставляло его сомневаться в собственном душевном здоровье. Что, если он один мучается событиями далекого прошлого? Миллионам преступников и жертв подобная мнительность, пожалуй, показалась бы смешной. Ведь Чжан никого не убивал, он всего лишь не воспрепятствовал своему товарищу и начальнику сделать это.
Но совесть не внимала аргументам здравого смысла.
Интересно, каким тот день является Тану? Удалось ли ему успокоить свою совесть, и если нет, то какими кошмарами мучается он? А может, богатство помогает справиться с призраками прошлого? Неужели неприятные страницы вымарываются из памяти проще, если живешь в огромном особняке с прислугой и каждый год можешь позволить себе новую машину последней модели? Теперь бригадир Тан основывает фирмы и строит фабрики, покупает и продает квартиры и то и дело мчится на переговоры из одного конца страны в другой. Он содержит одновременно по несколько молодых любовниц. В конце концов, любовные утехи – неплохой способ забыться. Но может ли человек таким образом убежать от своего прошлого?
Дэвид подумал о том, с какой скоростью меняется лицо страны. Вспомнил Чэнду, Чунцин, Шанхай, Ухань и многие другие города, которые посещал в последнее время. Их старые кварталы были снесены, и на их месте быстро росли современные здания. Таким образом китайцы избавились от безмолвных свидетелей своего прошлого. Те исчезали с лица земли, как будто их никогда не было. Как иначе объяснить эту одержимость строительством, если не желанием убежать от собственной истории? Все эти небоскребы, фабрики, скоростные шоссе и аэропорты – не более чем памятники на могиле старого Китая.
Как будто прошлое можно замуровать или закатать в бетон. Как будто у того, кто бежит быстро, есть шанс оторваться от собственной тени.
Дэвид как никто другой знал цену этим потугам. Впервые почти за сорок лет он понял, какое влияние оказывал на его жизнь тот злосчастный день. Дэвид был свидетелем убийства, которому не воспрепятствовал. Почему он не выбил шест из рук Тана? Зачем вообще принес его? Вполне возможно, у него получилось бы спасти монаха, но какой ценой? Тан или прибил бы насмерть самого Чжана, или добился бы товарищеского или партийного суда над ним. И тогда – в лучшем случае его бы просто выгнали из рядов красной гвардии. Спасителю буддистского монаха нет места в новом Китае.
Стоило Дэвиду закрыть глаза – и он видел перед собой шестнадцатилетнего гвардейца Чжана. Вот он стоит в зале для медитаций, рядом с Таном, который занес для удара руку с палкой. Тело Тана напряжено, как готовая разжаться пружина. В следующую секунду дерево со свистом рассекает воздух и рушится все: вера в великого председателя и партию, в перманентную революцию и ее молодых воинов и – что намного хуже – в себя самого. Чжан не успел понять это сразу. Тридцати с лишним лет не хватило ему, чтобы осознать разрушительные последствия того удара.
Он не чувствовал вины, только стыд за собственную слабость и доверчивость. Но прежде всего за трусость, которая в тот момент предстала в одном из самых отвратительных своих обличий. О эта ее омерзительная злобная гримаса! Забыть ее нельзя, думал Чжан, разве вытеснить в дальний уголок сознания.
Именно этот стыд и привел его к учению Будды. Через год после убийства монаха Чжан стал свидетелем смерти старика Ху, и это окончательно пробудило его от грез. Ху забили насмерть из-за трех горошин душистого перца. Дэвид любил старика, поэтому помнил о нем всегда, в то время как образ буддистского монаха оказался погребен под пластами новых воспоминаний. Долгое время Чжан не мог понять, почему его так тянет к монахам и уединенным лесным храмам. Совсем как преступника на место совершенного преступления. У них искал Чжан ответы на мучающие его вопросы. Как получилось, что ученики подняли руку на учителя, а дети восстали против родителей? Как стало возможным, что два столпа, на которых держалась тысячелетняя китайская культура, рухнули за какую-нибудь пару недель? И почему он, Дэвид Чжан, позволил так обмануть себя, что лично участвовал во всем этом?
Буддизм не давал ответов на эти вопросы, зато помог Чжану найти свое место в жизни и выработать определенные правила поведения. Он стал чем-то вроде морального компаса, который китайцы как нация утратили, как казалось Дэвиду, в эпоху культурной революции. Кроме того, ему импонировало, что, согласно буддистскому учению, человек сам несет ответственность за свою судьбу, и, чтобы достичь просветления, он не должен обращаться ни к Богу, ни к святым, ни к великому председателю. Последнее Чжан не стал бы делать в любом случае.
