– Твоя дверь налево, я беру правую.
– Когда все кажется мрачным и страшным, бояться не надо…
Бабз расправила плечи и, потопав по коридору, распахнула дверь. Я тоже свою открыл. Она сунула голову внутрь:
– Кладовка. Чисто.
– Надо просто думать о прекрасных вещах, таких как чипсы и лимонад…
Я открыл дверь в ванную комнату, вонявшую аммиаком. На краю розовой ванной полотенце в коричневых разводах. В углу пара пластиковых бутылочек и коробка от краски для волос.
– Чисто.
– Сушильный шкаф. Чисто.
Последняя дверь вела на кухню. Встроенные шкафы, рабочие поверхности из розового искусственного мрамора, персикового цвета кафельная плитка на полу. Дверь на задний двор нараспашку. В окне над раковиной промокший сад в свете уличного фонаря…
– И можно спеть «Храбрую песню», когда испугаешься…
Вирджиния Каннингем карабкалась на кучу пластиковой мебели, сваленной у забора. Красный ночной халат развивался у нее за спиной, выставляя напоказ пару бледных ног, большие трусы в пятнах и брюхо беременной женщины. Седьмой месяц, наверное, если не больше.
– И все будет в полном порядке, вы и оглянуться не успеете!
– Бабз! На заднем дворе.
Бабз, оттолкнув меня, протопала по кухне:
– Давай возвращайся!
– Так что забудьте о привидениях и гоблинах, им нас сегодня не испугать…
– И поспокойнее. Без жестокости.
– Потому что мы споем «Храбрую песню» и заставим их уйти…
Каннингем едва успела забросить мучнисто-белую ногу на забор, как Бабз схватила ее обеими руками за халат и дернула вниз. Каннингем зашаталась, вскинула руки, халат соскочил, и Бабз со всего маху шлепнулась задом на мокрую траву.
– «Храбрая песня», «Храбрая песня», мы сильные и смелые, когда поем все вместе…
Я поднялся на верхнюю ступеньку. Каннингем, цепляясь за забор, приводила себя в вертикальное положение. Сейчас на ней ничего не было, кроме нижнего белья.
– Вы что, серьезно? Хотите сбежать в бюстгальтере и трусах? Как вы думаете, сколько нам времени потребуется, чтобы поймать вас?
Она застыла:
– Я ничего не сделала.
Бабз поднялась и схватила ее за бретельку бюстгальтера промышленно-серого цвета:
– Сними это. Я тебя умоляю.
Каннингем зажмурилась. Дождь приклеил ей волосы к черепу.
– Вот черт…
* * *
Она стояла на кухне, прижимая руки к беременному животу, вода с нее капала на кафельную плитку.
– Могу я хоть что-то на себя набросить?
Я прислонился к холодильнику:
– Как только скажете нам, где вы были вчера ночью.
Ее щеки зарозовели, стали очень заметными на фоне мясистого бледного лица.
– Я была дома. Здесь. Всю ночь. Никуда не выходила.
– И вы конечно же можете это доказать. У вас есть свидетели?
Элис откашлялась.
– Что думают о вашей беременности проверяющие?
Каннингем безучастно взглянула на нее:
– Мне нужна какая-нибудь одежда. И еще я писать хочу. Это нарушает мои права.
– Хорошо. – Холодильник залеплен детскими рисунками, я снял один. Счастливое семейство, все улыбаются под улыбающимся желтым солнышком. – Одна дома, понятно. Ни свидетелей. Ни алиби.
Она вздернула подбородок, складка кожи под ним расправилась.
– Не думаю, что свидетели мне нужны. Хотите, чтобы я пописала на пол? Это вас заводит? Когда беременные писают?
– О, ради бога. Никаких проблем. Идите писайте. – Махнул рукой в сторону коридора. – Бабз, встань у двери и проследи, чтобы она чего-нибудь не вытворила. Хотя вряд ли она сможет пролезть через окно туалетной комнаты.
Каннингем вышла, Бабз потащилась за ней.
Как только дверь туалета захлопнулась, Элис нахмурилась:
– Мне очень не нравится сама мысль о ее беременности, в смысле, если это будет мальчик, она что, не сможет сексуально надругаться над ним только потому, что он ее, и вообще, большая часть сексуальных преступлений случается внутри семей, и я не уверена, что ребенок будет в безопасности, ну, если, конечно, это не девочка, но даже тогда… Куда ты пошел?
– В гостиную.
– А-а. Можно я с тобой?
Детское шоу все еще крутилось, пара идиотов в флюоресцентных комбинезонах танцевали с третьим идиотом, в костюме диккенсовского Джейкоба Марли, звеневшего цепями при ходьбе.
– О-о, я так испугался, но лучше я буду хорошим. Потому что иметь друзей и веселиться…
Я бросил детский рисунок на кофейный столик, взял пульт и нажал на «паузу», трио замерло, не допев песню.
Рядом с телевизором на треноге стояла небольшая видеокамера, из тех, у которых небольшой экранчик сбоку. Она была направлена на ковер из овечьей шерсти, лежавший перед электрическим камином.
Из коридора донеслись звуки смываемой воды, потом что-то хлопнуло, наверное, дверь туалета, потом еще хлопок. Спальня.
Она, наверное, даже руки не вымыла.
Элис стояла у дверей, смотрела через плечо, обнимая себя руками.
– Как ты думаешь, нам следует поговорить с ее социальным работником и проверяющими, она ведь не может…
– Я думаю, им прекрасно известно, что она очень подозрительна.
Подошел к видеокамере, немного поправил экран. Включил.
Экран засветился голубым, загорелся ряд иконок внизу. «Перемотка», «стоп», «запись». Я нажал на «плей», экран заполнился ковром и камином – очевидно, снимали с этого места.
В кадр вошла Каннингем в черном бюстгальтере и трусиках, сквозь бледную кожу просвечивают синие вены на ногах, пупок торчит.
Неуклюже легла на ковер – беременный живот явно ей мешал. Бросила кокетливый взгляд в камеру и начала себя тереть, облизывая губы и стягивая с груди бюстгальтер.
Я врезал по «перемотке» – Каннингем вскочила на ноги и, пятясь, выбежала из кадра.
Откуда-то из гостиной донеслось пение. Голос не самый замечательный, но и не противный.
– Пускай нам станет страшно, мы не пойдем назад, нам нравятся ужасно чипсы и лимонад… – Каннингем, наверное, с какой стати Бабз горланить «Храбрую песню»? – Мы «Песню храбрую» споем, когда подступит страх, ведь с песней мы не пропадем, она у нас в сердцах…
На экране появился маленький мальчик, белокурый, из одежды только нижняя рубашка. На голых руках и ногах красные рубцы. По виду года четыре или пять. Я нажал на «паузу», он остановился, уставившись голубыми глазами в камеру, слезы на щеках, на верхней губе блестят сопли.
