– Так вернулся к ней мужик или нет, к той девке? – крикнула ей вслед поклонница телешоу.
– Вернулся, – кивнула Люська.
– Нет, – перебила ее Люба. – Не вернулся.
– И то, – с удовлетворением сказала женщина и побрела в магазин, покачивая авоськой.
– Ты-то почем знаешь? – зашипела на подругу Люська.
– А ты?
– Я генерю положительные эмоции. Семья – ячейка общества. Мы всегда за ее воссоединение.
– Ты генеришь суету. И чушь. Местами, – сжалилась Люба. – Да скажи ты женщине то, что она хочет услышать. Что тебе – жалко? У нее и так жизнь не сахар. А какой-то девице с Рублевки три миллиона в месяц мало. Я помню этот сюжет. Тон был задан неверно, и не смотри на меня так. И вообще: здесь не стоит звездить.
– Ладно, не буду. Люба, нам надо найти какого-то Иваныча, – ничуть не обиделась на критику Люська. – Он историк. Говорят, книгу хотел писать про Большакова.
– А почему не написал?
– Вот это нам и надо выяснить… А ну стой.
Они притормозили у свежевыкрашенного зеленого забора. Калитку тоже недавно подновили, рядом стояла ладная скамеечка, на которой сидели две пожилые женщины.
– А Иваныча нам как найти? – крикнула Люська, опустив стекло.
– Никак с телевидения? – переглянулись пенсионерки. И тут же выдали вердикт: – Заслужил. Соседний дом, тот, что справа. Звонка нет, вы ему в калитку стукните. Дома он. В магазин с утра ходил. Но водку он не пьет, так что не беспокойтесь, дамочки. За хлебом ходил.
– И две пачки макарон.
– Соли кило.
– Да где там кило! Сахара да, кило. А соли-то полкила.
Пенсионерки заспорили, сколько соли купил Иваныч, а Люба поехала вперед, до другой калитки.
– Вот видишь, какая я популярная! – с гордостью сказала Люська. – Все смотрят мое ток-шоу!
Люба молча пожала плечами. Смотрят так смотрят. Краска на заборе кончалась аккурат на границе двух участков. На хилом штакетнике вокруг дома историка Иваныча ее давно уже съел дождь. Калитка держалась на одной петле, лавочки так и вовсе не было. Подруги вылезли из машины и Люська невольно вздохнула:
– Да уж, контраст так контраст.
– Ты держи калитку, а я в нее стукну. А то, боюсь, отвалится.
Стучать пришлось долго. Выглядели они при этом странно. Телезвезда старательно держала покосившуюся калитку, а Любовь Александровна Петрова интеллигентно выбивала морзянку на серой штакетине. Наконец в доме послышалось какое-то движение.
– Да вы входите, не заперто.
На крыльце, щурясь на свет, появился пожилой мужчина в трениках и клетчатой рубашке. Впрочем, все было чистое, хоть и полинявшее от многочисленных стирок.
– Иваныч это вы будете? – крикнула Люська, отпуская калитку.
– А вы, простите, по какому делу ко мне? – спросил пенсионер, поправляя очки с толстенными стеклами. На вид ему было лет семьдесят.
Подруги прошли на участок и остановились у крыльца. Иваныч с огромным удивлением уставился на яркие Люськины волосы, потом перевел взгляд на Любу.
– Мы с телевидения, – приветливо улыбнулась она. – Нам сказали, что вы историк.
– Ну, там, историк! – махнул он рукой. – Краевед. Так что извините, о войне с Наполеоном я вам ничего нового не расскажу.
– А нам не про Наполеона! Нам про Платона Большакова! – с энтузиазмом сказала Людмила.
– Про Платошу? – нахмурился Иваныч. – А вы для какой, простите, программы хотите снять сюжет? Для какого канала?
Люба с усмешкой посмотрела на подругу: ну что, телезвезда? Выкручивайся!
– Мы для ток-шоу, – затараторила та. – Последнее время на местном кладбище происходят загадочные события.
– Вы журналистка? – еще больше помрачнел пенсионер.
– Я ведущая этого ток-шоу.
– Не смотрю, – отрезал Иваныч. – Ничем помочь не могу, простите.
– Мы только что от Аграфены Старковой, – поспешно сказала Люба. – Она на вас жаловалась.
Апельсинчик посмотрела на нее с огромным удивлением: ты чего? Дамировна об этом ни слова не говорила! Но Иваныч живо отреагировал:
– Жаловалась? Вот даже как?
– Вы ведь не выполнили ее заказ, – продолжала Люба, доверяясь своей интуиции.
– Я все вернул до копейки! Весь аванс! Мне чужого не надо!
– Да мы видим, что вам не надо. – Люба со вздохом посмотрела на старый бревенчатый дом, крытый позеленевшим от времени шифером. – Вот и хотелось бы узнать правду. А то героем окажется вовсе не герой. И мы не только для ток-шоу собираем информацию. Погибла восемнадцатилетняя девушка, которая побывала на вашем кладбище и случайно стала свидетельницей какого-то преступления. Вторая девушка, ее подруга, пока, слава богу, жива. Нам надо узнать, что там произошло. Осквернили могилу Платона Большакова. Кто и почему это сделал? И почему убирает свидетелей?
– Я слышал, что на нашем деревенском кладбище неладное творится, – Иваныч посторонился. – Проходите в дом. Раз люди погибли, будем разбираться.
Люба вошла, слегка пригнувшись: притолока на входе в избу была низкой. Даже с Любиным средним ростом пришлось нагнуть голову. Раньше так строили: экономили тепло. Стены были толстые, бревенчатые, дверь тяжелая, дубовая, плотно пригнанная. Первое, на что натыкался взгляд, это беленная известкой печь. Настоящая русская печь, с лежанкой, со стоящими в ряд на шестке закопченными чугунами и сковородами.
– Ух, ты! – восторженно сказала Люська. – Да у вас тут раритетов! Продать еще не просили?
– И чугуны просили, и крынки. А особенно коромысло и прялку, – улыбнулся Иваныч. – В местный краеведческий музей отпишу, когда надобность отпадет.
Люба поняла, что «надобность» отпадет после похорон. Всеми вышеупомянутыми предметами Иваныч пользовался. В чугунах варил картошку и кашу, на коромысле носил воду с колодца. Своего на участке не было – дорого. «А мы гостинцев не захватили», – с досадой подумала Люба.
– Хотите чаю? – гостеприимно предложил хозяин. – У меня на травах, на родниковой воде. И варенье есть. В этом году клубники много было. И земляники в лесу. Такого варенья вы не купите.
– Чаю с земляничным вареньем? С удовольствием, – улыбнулась Люба.
– А как вас зовут? – спросила Люська, присаживаясь к столу, накрытому клетчатой, под цвет рубашки Иваныча клеенкой. – Я имею в виду имя и фамилию? Как к вам обращаться? А то Иваныч – как-то несолидно. Я вот Людмила. А это Люба, – кивнула она на подругу.
– Ну а я Иванычев Юрий Алексеевич, – хозяин церемонно поклонился.
– Так это прозвище – Иваныч! Не отчество!
– Я тут старожил. Считай, полжизни в Иванычах хожу. Платоша, правда, постарше. Мне семьдесят семь, а ему девяносто девять стукнуло. До ста чуток не дожил.
