– Здравствуй, – пробормотала Муся, чувствуя себя крайне неловко. – Вот, зашла тебя проведать.
Амалия кинула на нее безразличный взгляд и отвернулась.
– Ты как? – осторожно спросила Муся, присаживаясь на край кровати. И тотчас пожалела о своем вопросе.
– Не видишь? – сухо отозвалась Амалия, глядя в окно.
Она выглядела поблекшей и измученной. И старой, с ужасом поняла Муся. Под глазами у подруги лежали черные круги, рот сжался и словно запал, черты лица заострились. Амалия подняла руку, чтобы убрать с лица непокорные прядки волос, которые постоянно выбивались из прически.
– Как Евгений? – мрачно спросила она, все еще не глядя на Мусю.
Руки Муси, лежавшие на коленях, дрогнули.
– Телегин говорит… говорит, что ему повезет, если он умрет. Пуля задела позвоночник… Если он выживет, то на всю жизнь останется парализованным.
– Вот оно, значит, как… – почти беззвучно проговорила Амалия.
Она отвернулась, и до Муси долетели сдавленные рыдания. Амалия плакала в подушку.
– Боже мой! – забормотала Муся, теряясь. – Что же это, Амалия… Ну пожалуйста, не плачь!
– Ты не понимаешь… – рыдала Амалия. – Я одна во всем виновата!
«А-ах! – гулко сказал кто-то в голове Муси. – Значит, все-таки правда!»
– Скажи мне… это ты… – нерешительно начала она. Амалия оторвала голову от залитой слезами подушки и вопросительно взглянула на нее. – Это ты стреляла в Евгения? – набравшись духу, спросила Муся.
– Ты с ума сошла? – в негодовании вскинулась Амалия. – Я бы никогда не смогла выстрелить в человека!
Муся озадаченно сморгнула. По интонациям Амалии, по ее лицу она видела, что та не лжет.
– Но как же… – пробормотала она и прикусила губу. – Ведь Евгений же убил Ореста, разве не так?
Амалия отвернулась.
– Ореста никто не убивал, – резко ответила она. – Уходи. Я не хочу больше говорить об этом.
Муся медленно поднялась с места и шагнула к дверям.
– Да, я же хотела сказать тебе… – Она заколебалась. – Кузен… Его будут отпевать завтра. А потом повезут в Петербург. – На глазах у нее выступили слезы. – Там его и похоронят. Господи, ну почему, почему все так сложилось?
Амалия мгновение подумала и вытерла мокрые щеки.
– Скажи, а я… смогу присутствовать на похоронах?
– Да, – пробормотала Муся. – Конечно… Вы же с ним были… почти помолвлены…
В дверь постучали. Вошла Даша, держа в руках какой-то листок.
– Вот, Амалия Константиновна… Телеграмма…
Амалия села на постели, взяла телеграмму и прочитала ее. «Амалии Тамариной. Немедленно уезжайте. Ни в коем случае не встречайтесь с графом…»
– Поздно, – устало сказала она, комкая листок и роняя его на пол. – Слишком поздно.
* * *
И был кадильный дым, и протяжные голоса певчих, тающие под куполом церкви. И было прекрасное застывшее лицо в гробу, которое навсегда уходило от нее. И уже ничего нельзя было вернуть.
Все плакали. И Муся плакала, и Даша утирала глаза уголком платка. А она – не плакала. У нее больше не было слез.
На другой день Амалия уехала в Петербург. Садясь в экипаж, который должен был отвезти ее с Мусей и Зимородковым на вокзал в Николаевск, она даже не обернулась на старый дом ясеневской усадьбы. Деревья стояли голые, и над ними с криками кружили вороны. Только кое-где среди черных траурных стволов виднелись белые статуи. Амалия знала, что никогда больше не вернется сюда. Никогда не увидит этот старый дом, никогда не вступит под сень этих аллей. Но она все же не обернулась.
В Петербурге лил дождь. Похороны молодого князя собрали весь цвет столичного света. Все наперебой выражали свои соболезнования отцу, который выглядел семидесятилетним стариком, хотя ему было лишь около пятидесяти. Говорили, что, узнав о смерти сына, он поседел за одну ночь.
Амалия пришла в церковь под густой вуалью и встала в последних рядах, между Сашей, который как мог поддерживал ее в эти страшные дни, и Мусей, которая не оставляла ее. Сразу же после похорон она уехала в Москву в сопровождении одной Даши. Зимородков остался в столице – ему предстояла важная встреча с князем К., а Мусю ждали балы и маскарады. Прощаясь с Амалией, она взяла с нее слово, что та будет ей писать. Впрочем, Амалия вовсе не собиралась выполнять свое обещание. Больше всего на свете она хотела забыть все происшедшее, и как можно скорее.
На Николаевском вокзале в Москве Амалию встретил дядя Казимир. Совсем как весной, мелькнуло у нее в голове. И, как и весной, она возвращалась после похорон.
– Дорогая племянница! – воскликнул Казимир, сияя. – Как же хорошо, что ты наконец приехала! А у меня для тебя есть очень, очень важная новость! – Он сделал большие глаза. – Мы скоро будем богаты! И все только благодаря тебе!
Нельзя сказать, что известие сильно удивило Амалию. Она попыталась расспросить Казимира, однако тот ничего не пожелал объяснять, заявив, что сестра расскажет все гораздо лучше, чем он сам.
Аделаида Станиславовна встретила дочь с распростертыми объятьями.
– О! Моя бедная Амели! Как же ты изменилась, бедняжечка моя! Я все, все знаю, не надо мне ничего рассказывать! Этот ужасный человек убил твоего жениха, верно? Ну да ничего. Осуши свои слезы, дорогая. Мы должны кое-что тебе сообщить!
Медленно стягивая перчатки, Амалия обернулась к матери с выражением крайней усталости на лице.
– Не надо, мама, – тихо сказала она. – Я уже все знаю.
– Знаешь? – Мать озадаченно уставилась на нее. – Казимир! Так ты что, уже все рассказал ей?
– Что ты, Адочка! – пролепетал вконец растерявшийся Казимир. – Как я мог так поступить? Ты же хотела, чтобы это был сюрприз!
– Значит, рассказал! – Прекрасная полячка топнула ногой. – Казимир! Я тебя ненавижу!
– Успокойтесь, мама, – вмешалась Амалия холодно. – Дядюшка мне ничего не говорил. Я сама обо всем догадалась. – Она прищурилась и с вызовом выставила подбородок. – Дело касается Бронислава Млицкого, верно?
– Что? – в один голос вскричали брат с сестрой. – Откуда тебе известно?
Амалия пожала плечами.
– Ветер принес. Когда-то Бронислав Млицкий был одним из первых богачей в Польше. И он ухаживал за тобой, мама. У него был твой дагерротип, который он хранил много лет.
Аделаида Станиславовна всегда гордилась своим самообладанием, но на сей раз оно ей изменило.
– Но как?… – пролепетала она. – Откуда?..
– Мне все не давал покоя вопрос, – тихо, обращаясь скорее к самой себе, чем к застывшим на месте матери и дяде, сказала Амалия, – зачем было Митрофанову и Олонецкой убивать меня. А потом я поняла. Не сразу, но поняла. И если это так, то все становится на свои места.
