Французский историк А. Безансон в своем обзоре новейших американских работ по истории русской интеллигенции (М. Мэлья, А. Гершенкрона, Р. Пайпса) поддерживает метод изучения интеллигенции как «класса в себе», без учета проблем, связанных с ее отношением к положению крестьян и рабочих
[1173].
Подобно американским авторам (особенно Пайпсу), крупный французский славист П. Паскаль рассматривает появление русской интеллигенции как следствие закалки России в горниле западных влияний. В отличие от Порталя, Паскаль традиционно связывает с царствованием Петра I отрыв русской аристократии от «христианских концепций». Вся история русской мысли XVIII–XIX вв. изображается им в виде последовательной смены иностранных влияний. «Народные и провинциальные элементы, мало-помалу приобщавшиеся к образованию, принимали, естественно, эти мировоззрения с восторженностью неофитов. Так возникло то, что называют интеллигенцией». Согласно Паскалю, русская интеллигенция – это «общественная категория, которая характеризуется не столько своим экономическим положением, сколько образом мыслей и действия, и которая с середины XIX в. стала играть преобладающую роль в жизни страны»
[1174]. В теории Паскаля можно видеть реализацию метода изучения судеб интеллигенции изолированно от истории основных социально-экономических процессов.
Больше стремления к объективному освещению истории наблюдается в некоторых работах, посвященных отдельным представителям русской мысли. Так Ф. Лабриоль, изучавший творчество Н. А. Радищева, приходит к выводу, что его философия была самостоятельной: он только отталкивался от некоторых идей французских мыслителей (особенно Руссо и Рейналя), но никогда не подчинялся чужой мысли, отвечая «изнутри» и в применении к России на те вопросы, которые французы рассматривали «извне» и в общетеоретическом плане
[1175].
М. Мерво попытался выяснить соотношение между взглядами А. И. Герцена и немецких поэтов и философов конца XVIII–XIX в. (Гёте, Гофмана, Гейне, Шеллинга, Гегеля). По мнению автора, Герцен извлек из немецкой классической философии ее революционное содержание, но не преуспел в применении его к изучению общества, особенно русского. Повторяя мнение А. Куара, что у Герцена была не «философия», а «мировоззрение», Мерво объясняет это не столько «темпераментом» Герцена, сколько пробелами в его образовании: знакомый с французским утопическим социализмом и классической немецкой философией, он не знал третьего источника марксизма – английской политической экономии. Отсюда стремление автора оценить Герцена в плане противопоставления его Марксу, Плеханову и Ленину. Особенности мировоззрения Герцена выступают в статье Мерво как личные недостатки мыслителя, как его «вина»
[1176]. Вместе с тем, В. И. Ленин называл непоследовательность диалектического метода Герцена не «виной» его, а «бедой». Автор же полностью абстрагируется от той исторической обстановки в России, которая породила Герцена-мыслителя. Именно русская действительность, недостаточная развитость капитализма в России помешали Герцену встать на позиции исторического материализма. Таким образом, анализ произведений Герцена сочетается у Мерво с неисторической постановкой вопроса
[1177].
В посмертно опубликованной во Франции статье профессора Гарвардского университета Μ. М. Карповича делается попытка доказать, что Н. Г. Чернышевский понимал необходимость постепенной реализации его социальной программы и был «эволюционным социалистом» или даже последователем «неолиберализма»
[1178].
Авторы статей литературоведческого характера, которые в целом оставлены нами вне рассмотрения, ставят подчас отдельные вопросы истории общественной мысли. А. Гард считает заслуживающим специального изучения литературное течение начала XIX в., возглавлявшееся А. С. Шишковым («Беседа любителей русского слова»). Называя представителей этого течения первыми славянофилами, автор говорит, что нельзя доверять той характеристике, которую они получили от своих противников из «Арзамаса»: это явная карикатура
[1179]. К. Санина противопоставляет творчество русского писателя-славянофила 50-х годов XIX в. И. Кокорева – певца «униженных» в общем смысле слова (без социальной их дифференциации) – «разоблачительной» литературе 60-х годов как апологии «пролетариата»
[1180]. Наблюдающаяся в статьях А. Гарда и К. Саниной идеализация славянофильства отражает, по-видимому, их отрицательное отношение к более радикальным формам протеста.
Известная ориенталистка Шанталь Лемерсье-Келькеже посвятила статью крупнейшему татарскому просветителю Абдул Каюму аль-Насыри, деятельность которого широко развернулась во второй половине XIX в. В статье приведен биографический материал, относящийся к жизни Насыри и в дореформенное время. Автор упоминает также о татарском просветителе Абу Наср аль-Курсави (1783–1814), провозгласившем превосходство разума над догмой. Статья Лемерсье-Келькеже основана на работах, опубликованных в СССР и Турции. В конце статьи дается библиография трудов Насыри
[1181].
Общие сведения о бухарских евреях в конце XVIII–XIX вв. дает написанная по литературе статья американского автора Р. Лёвенталя
[1182].
А. Беннигсен в статье, посвященной движению кавказских горцев в 1785–1791 гг., вводит в научный оборот материалы турецких архивов. Мнение исследователя сводится к тому, что Турция только использовала это движение, но не инспирировала его. Автор подвергает критике противоположную точку зрения А. Н. Смирнова. По словам Беннигсена, «священная война» началась с типичного восстания обнищавших и потерявших надежду крестьян, а во время русско-турецкой войны 1787–1791 гг. шейх Мансур руководил лишь двумя мелкими операциями. «Священная война», указывает автор, вызвала реформационное движение, которого опасались правящие верхи Турции
[1183].
