В статье другого автора, Руэ де Журнеля, доказывается исключительно благотворное влияние «духовных отцов» на моральный облик их «духовных детей» в средневековой Руси. Отбор источников у автора случаен и неполон. Тема целиком оторвана от каких-либо социальных проблем
[1093].
В интересной книге Л. Успенского, посвященной исследованию религиозного символизма и литературных источников сюжетов православных икон, рассматриваются иконы прежде всего Византии. О русских иконах говорится здесь сравнительно мало. Конкретно-историческому изучению материала автор предпочел формально-тематический метод, в результате чего иконописание оказалось изолированным от истории реальной жизни различных православных стран
[1094].
Напечатанная в RES статья профессора Кембриджского университета Н. Андреева содержит ряд интересных наблюдений, касающихся отношения патриарха Никона и протопопа Аввакума к иконописанию. Автор приходит к выводу, что оба они были традиционалистами, а выдвинутое Аввакумом против Никона обвинение в реалистических тенденциях имело полемическое значение и не соответствовало действительности
[1095]. Профессор Оксфордского университета Б. Унбегаун, основываясь на грамоте конца XVII в., опубликованной в 1915 г. Н. Новомбергским, указывает, что «современники Аввакума» видели в костях ископаемых животных останки древних людей «Болотов»
[1096].
В 1963 г. была переиздана книга П. Паскаля «Аввакум и начало раскола» (1938 г.)
[1097]. По утверждению самого автора, работа 1938 г. не подверглась переделке. Книга эта, написанная на основе изучения широкого круга источников (в том числе и неизданных) и литературы, содержит ряд интересных тезисов. Попытка автора найти «семена» раскола в «Смуте» начала XVII в., его сравнение истории религиозного раскола в России и во Франции XVII в., многочисленные конкретные наблюдения заслуживают серьезного внимания. Однако, обобщив огромный фактический материал, Паскаль не дал нового решения проблемы раскола. По существу его книга представляет собой документированную биографию Аввакума, написанную на широком фоне истории русской церкви XVII в. Касаясь идейных разногласий по религиозным вопросам, автор остается верен своей формальной позиции и не связывает борьбу идей с борьбой классов и сословий, с развитием социальных отношений. Его вывод о том, что ни раскольники, ни официальная церковь не воплощали всех черт истинной церкви, которая должна была продолжить миссию Христа, является выводом не историка, а христианского моралиста. «Начиная с Никона, – пишет Паскаль, – Россия не имела церкви. Она имела государственную религию (religion d’État). Отсюда до религии государства (religion de l’État) был лишь один шаг. Религия государства была установлена властью, которая в 1917 г. наследовала империи»
[1098]. Таким образом, Паскаль уклонился от изучения глубинных процессов, определивших религиозную борьбу XVII в.
Эмигрантская историография уделяла внимание истории дипломатического сближения между Россией и Францией в XVI–XVII в.
[1099]. Тема эта применительно к XVIII–XIX вв. тщательно изучается во французской национальной историографии.
Русской истории XVI–XVII вв. посвящалась в начале 60-х годов и популярная литература. Книга К. Грюнвальда о Борисе Годунове базируется главным образом на записках иностранцев и трудах крупнейших дореволюционных историков. Автор исходит из пушкинского противопоставления Ивана IV и Бориса Годунова, который не был силен «мнением народным». Считая, что история оправдывает жестокости Ивана IV, Грюнвальд поддерживает версию о Грозном как любимце простого народа
[1100]. Идеализирует он и деятельность Бориса. Автор пытается снять с него наиболее тяжелые обвинения и подозрения. Он придерживается версии о непричастности Годунова к смерти царевича Дмитрия
[1101], разделяет взгляд В. О. Ключевского на указ 1597 г., отрицая его крепостническую направленность
[1102].
Тематически и композиционно более сложна книга Зинаиды Шаховской, которая попыталась осветить различные стороны «повседневной» жизни России (преимущественно Москвы и Подмосковья) в XVII в. Как и Грюнвальд, Шаховская опирается в первую очередь на записки иностранцев и дореволюционную историографию, хотя использует также и новейшую советскую литературу
[1103]. Основное внимание в книге уделяется царскому быту и развлечениям, положению женщины (по «Домострою»), положению иностранцев, обрядам, «народной мудрости» и предрассудкам, религиозной жизни, культуре, одежде, пище и т. п.
В книгу попали разделы о социальной и политической структуре России XVII в. Небольшая глава посвящена восстаниям. Концепция автора сводится к тому, что после «Смуты», рассматриваемой как состояние «хаоса» и «маразма» и как прецедент, если не источник народных движений середины и второй половины XVII в., начался «от нуля» плодотворный процесс развития России в сторону европеизации, который продолжался бы органически и без «грубого» вмешательства Петра I
[1104]. В соответствии с традиционной буржуазной теорией надклассовости государства автор считает, что в России XVII в., где якобы полностью отсутствовало «классовое чувство», государство заботилось об использовании всех и каждого в государственных интересах: дворян – в армии, тяглых – на посаде, крестьян – на пашне. Прикрепление крестьян к земле по Уложению 1649 г. Шаховская объясняет стремлением государства прекратить крестьянское «кочевничество» в целях развития сельского хозяйства. Эту меру она резко противопоставляет позднейшему крепостничеству времен Екатерины II как «странному следствию европеизации»
[1105]. Не случайно в ее книге нет описания социальной и бытовой стороны взаимоотношений между феодалами и крестьянами, хотя именно эти отношения составляли основу «повседневной жизни» России XVII в.
