Конечно, войска Сасанидов тоже были многочисленны, но лишь по стандартам высокоорганизованных армий: тысячи для битвы, десятки или, возможно, сто тысяч общим числом. «Светловолосых» было больше, но не намного: так, нам известно, что все вестготы Алариха на марше могли кормиться за счёт реквизиций, хотя Римская империя пребывала тогда в состоянии глубокого упадка. Что же касается гуннов и авар, то, если оставить в стороне все споры относительно численности гуннов и авар как таковых (конечно, не огромных орд, а правящей элиты), то, вне всякого сомнения, общее количество конных лучников на любой отдельно взятой территории не могло быть больше, чем позволяли пастбища для их многочисленных лошадей, что строго ограничивало их число. Каким бы это число ни было, оно неуклонно снижалось, когда конные лучники отваживались перекочёвывать на не столь равнинные и не столь влажные земли, как они сделали, двинувшись к югу, через Дунай, на Балканы, а затем во Фракию и Грецию. Как бы ни были грозны конные лучники, они не могли быть столь же многочисленны, вторгаясь в эти земли. Иначе обстояло дело со славянами, которые были достаточно многочисленны для того, чтобы заново заселить большую часть Греции, то есть их было слишком много для того, чтобы их сдержали куда меньшие по числу византийские войска. Действительно, автор мало пишет о защите от славян, зато много – о наступательных операциях, проводящихся на их же землях, то есть о сражениях с другими славянами, жившими за Дунаем, на его левом берегу, а не с теми, которые уже вошли в состав империи при Юстиниане и которых уже нельзя было выдворить обратно.
Сейчас модно высмеивать подобные тексты как колониалистские выдумки, цель которых заключается в том, чтобы поднять на смех «Другого»; они полны воображаемых страхов или, возможно, тайных желаний, но всегда движимы стремлением господствовать словами так же, как и угнетающими делами. Может быть, и так; но всё же кажется, что автор «Стратегикона» пытался скорее понять, чем выдумать, потому что его целью было вскрыть подлинно сильные и слабые стороны противника, а не воображаемые.
Сведения, необходимые для разработки рациональных методов и тактики, представляют собою препятствие, которое можно преодолеть, приложив достаточно усилий по сбору разведывательных данных; как мы увидим ниже, именно это и рекомендуют руководства по военному делу. Но здесь есть и риск, и его не так легко устранить. «Реляционный манёвр» может удаться на славу, но может и закончиться полным провалом. Дерзко проникнуть глубоко за линии врага в его тыл, привести его в смятение и уничтожить его припасы – всё это замечательно, если враг действительно будет обессилен из-за беспорядка. Но если враг способен перенести смятение и сохранить спокойствие, тогда передовые колонны могут быть зажаты вражескими силами, которые встретятся им в тылу, и заперты теми, кто возвращается с пробитого фронта, чтобы напасть на них сзади.
Риск того, что дерзкий манёвр сам нанесёт себе поражение, если зайдёт слишком далеко, – обычная причина того, почему таких манёвров обычно избегают. Но ещё одна причина заключается в том, что любое боевое действие, более сложное, чем прямая атака или упорная защита своих позиций, с гораздо большей вероятностью потерпит крах просто из-за «трения», то есть из-за общей совокупности отсрочек, ошибок и недоразумений, представляющихся совсем незначительными, но способных образовать некое единое целое и разрушить самые тщательные планы. Это верно в отношении любого боевого действия, но особенно в отношении таких манёвров, цель которых состоит в том, чтобы застать врага врасплох быстрыми согласованными действиями, неожиданным сближением с ним по труднопроходимой местности или глубоким проникновением в его тыл.
Поэтому «Стратегикон» предпочитает средний путь, всячески подчёркивая важное значение сбора разведывательных сведений посредством лазутчиков и шпионов, но рекомендуя скорее благоразумные, нежели дерзкие операции.
Разговор о собственно тактике начинается с критики длинной одиночной боевой линии конницы, особенно вооружённой пиками; автор объясняет, что эта линия будет ослаблена и расстроена в условиях пересечённой местности, что ею будет трудно управлять, особенно на флангах, удалённых от командира, и могут даже произойти случаи дезертирства. Кроме того, у одиночной линии нет глубины и отражающей силы, поскольку за ней нет второй линии, нет и оперативного резерва наподобие того, который оставляют авары, так что в случае обхода линии с флангов или её прорыва помочь ничем будет нельзя
[509]. Но прежде всего, почему вообще кто-то должен отдавать предпочтение одиночной линии? Этот вопрос в «Стратегиконе» не ставится, и ответа на него не даётся, потому что он самоочевиден. Дело не в том, что длинная одиночная линия выглядит более впечатляюще, чем любое более глубокое построение, в глазах врагов, стоящих прямо перед ней на равнине или ниже, поскольку всадники, едущие бок о бок, растягиваются, кажется, по всему горизонту. Это могло бы произвести впечатление только на врагов, несведущих в тогдашней войне, а это редкая птица, с которой изредка встречались в своих дальних странствиях британцы, но о которой никогда не сообщали византийцы.
Главная побудительная причина состояла попросту в том, что длинная единичная линия не требует предварительных тренировок с целью научить каждого тому, как быстро занимать своё место в разных построениях и как лично перемещаться по команде, чтобы изменить вид всего построения, то есть глубже, в более длинные колонны и более короткие шеренги, или наоборот, в менее глубокие колонны и более широкие шеренги – либо образовать построение какого-то совсем иного вида.
Вот почему длинная единичная линия была обычным способом построения и ромеев, и персов, как признаёт сам автор (II. 1. 20): ведь когда две сверхдержавы той эпохи сражались одна с другой, они привлекали все свои силы, мобилизовав всех, кого можно, – и гвардейские подразделения, отлично обученные всяческим перестроениям, и всех остальных, кого только смогли призвать, то есть полукрестьянскую ополченческую (фемную) конницу, союзников-варваров и вспомогательные войска, которые, возможно, были отличными наездниками и бойцами, но не были обучены образовывать и поддерживать строй.
Далее автор «Стратегикона» переходит к оправданию и разъяснению боевого строя, составленного из разных формирований, каждый из которых возглавляет его командир (единичная линия уже не обсуждается). Ровно так же, как и в современных армиях, рекомендуется треугольное построение: основной боевой единицей выступает банда из трёхсот или более человек; три банды вместе с офицерами и специалистами образуют миру, а три миры – мер численностью около шести тысяч человек.
Отвергая длинную единичную линию, автор утверждает, что глубина рекомендуемого им формирования не может быть слишком большой: он склоняется в пользу глубины в четыре ряда.
В тексте (книга III) предлагается некоторое количество формирований, подробно иллюстрируемых символами для каждого младшего офицера и бойца: в основном варианте в главе каждой колонны стоит декарх (десятник) с копьём и щитом (= тяжёлая пехота); за ним в колонне идёт пентарх (командующий пятёркой) с копьём и щитом; третьим в колонне идёт лучник без щита (= лёгкая пехота); четвёртым – ещё один лучник, но со щитом: возможно, для обороны с тыла; пятым – ещё один лучник без щита, а за ним – шестой боец, сам выбирающий себе оружие.
