Владимир ещё не был крещён в начале 988 г., когда он отправил в Константинополь варягов, и возможно, он напал на прибрежное владение Византии, Корсунь в Крыму, перед самым своим крещением. Но в момент острейшего кризиса он всё же оказал жизненно важную помощь императору и главе его Церкви. У Владимира могли быть свои, вполне светские причины на то, чтобы помочь Василию II. В качестве одного из объяснений предлагалось и такое: он нёс унаследованные им обязательства по договору. Действительно, по договору от 971 г. между Святославом, отцом Владимира, и императором Иоанном Цимисхием (969–976 гг.) Святослав обещал защищать империю от всех противников. Но этот договор был подписан вынужденно, после сокрушительного поражения, а сам Святослав был убит печенегами до своего возвращения в Киев. Маловероятно, что его сын стал бы помогать Василию II только для того, чтобы соблюсти договор. Гораздо более правдоподобно, что именно процесс обращения в христианство и воспоследовавший за этим диалог между имперским двором и Киевом создал благоприятный контекст, в котором Василий II мог запросить и получить войска, спасшие его престол.
В более широкой перспективе обращение раздвинуло пределы православно-христианского пространства, внутри которого империи по меньшей мере было обеспечено центральное положение. Вместо того чтобы оставаться в одиночестве в мире врагов-мусульман, враждебных монофизитов, экзотических язычников и западных приверженцев сомнительных папских вероучений, к концу десятого века византийцы создали православное содружество автокефальных Церквей, число которых неизбежно возрастало
[220]. А это, в свою очередь, расширило и сферу влияния византийцев, и даже рынок сбыта их произведений: ведь в российских музеях до сих пор можно любоваться яркими, красочными иконами, приобретёнными в Константинополе.
Глава 5
Использование имперского престижа
Благодаря своим духовным, а также вполне земным приманкам метрополия Константинополь сама по себе была могущественным орудием убеждения, по крайней мере до и после бедствий седьмого и восьмого веков, когда вследствие череды осад, повторяющихся эпидемий чумы и особенно страшного землетрясения 740 г. от города осталось не так уж и много. Но даже в таких условиях Константинополь оставался величайшим городом в пределах распространения европейской цивилизации, каким он и был со времени упадка Рима в пятом веке.
Кроме того, Константинополь был и самым впечатляющим из городов: он, как и нынешний Стамбул, располагался на полуострове, картинно вдающемся в морской пролив, и красовался строем величественных дворцов и храмов, ныне обезображенным удручающими новыми постройками. Чтобы усилить воздействие города, перемещения официальных посетителей по нему тщательно контролировались, дабы перед ними представали только самые изысканные виды – а заодно, как можно предположить, и запоминающиеся сцены тактических занятий хорошо вооружённых воинов.
Что византийцы бесконечно гордились своей столицей – ничуть не удивительно; однако для их дипломатии важно было впечатление, оказываемое ею на посетителей-иностранцев, а впечатление это было просто ошеломляющим, если учесть, что очень многие из них прибывали из мира хижин, палаток или юрт. Мы располагаем редкостным сообщением историка Иордана о реакции готского короля Атанариха в конце четвёртого века, то есть задолго до того как Юстиниан (527–565 гг.) прибавил к красотам города храм св. Софии и много другого, что впечатляло посетителей впоследствии:
Феодосий… короля Атанариха, который тогда наследовал Фритигерну, <…> привлек к себе поднесением ему даров и пригласил его со свойственной ему приветливостью нрава побывать у него в Константинополе. Тот охотно согласился и, войдя в столицу, воскликнул в удивлении: «Ну, вот я и вижу то, о чем часто слыхивал с недоверием!» – разумея под этим славу великого города. И, бросая взоры туда и сюда, он глядел и дивился то местоположению города, то вереницам кораблей, то знаменитым стенам. Когда же он увидел толпы различных народов, подобные пробивающимся со всех сторон волнам, объединенным в общий поток, или выстроившимся в ряды воинам, то он произнес: «Император – это, несомненно, земной бог, и всякий, кто поднимет на него руку, будет сам виноват в пролитии своей же крови»
[221].
Таков был задуманный эффект, и текст Иордана – предположительно сокращение утраченной коллаборационистской истории Кассиодора, служившего готскому королю Теодориху, – содержит подобающее упоминание о том, что даже после смерти Атанариха всё его войско осталось на службе у ромеев, «слившись как бы в одно тело с римским войском».
Уже сами названия города показывают, что престиж его был огромен, а слава о нём расходилась далеко. Славяне, жившие по соседству, в нынешней Болгарии и Македонии, а также дальше, в нынешней Украине и России, называли Константинополь Царьградом, столицей мира и даже представительством Бога на земле. В далёкой Скандинавии и в ещё более далёкой Исландии его называли Миклагард (Miklagard, Mikligardr, Micklegarth), «великий град», и бесконечное восхищение им выражено в сагах.
Сам император был средоточием тщательно разработанных придворных ритуалов, исполнявшихся чиновниками в блистательных одеяниях, чтобы нагнать пущего благоговейного страха на иностранных послов при дворе. Если этого оказывалось недостаточно, то одно время гидравлические устройства поднимали императорский трон при приближении посетителей и приводили в действие львов, бивших хвостами и рычавших вполне убедительно для того, чтобы ошеломить и ввергнуть в ужас людей неподготовленных
[222]. Это было чуть ли не детским дурачеством, однако тщательная подготовка и продуманная режиссура присутствовали в обращении византийцев с многоразличными державами, народами и племенами, которых они встречали на протяжении веков, включая нехристиан и схизматиков, которых оставлял равнодушными религиозный авторитет империи. Немало из того, что делали византийцы, было рассчитано на сохранение и преумножение престижа императорского двора, и он использовался даже для того, чтобы произвести впечатление, внушить благоговейный страх, привлечь на свою сторону, а то и соблазнить. В отличие от войска или золота престиж не расходуется при использовании, и это было огромным достоинством для византийцев, которые всегда стремились найти экономичные источники власти.
