– К чему это ты клонишь?
– Одна или с кем-то? – повышает он голос.
Мне больно слышать его крики.
Мне очень горько.
Что происходит? И, прежде чем я протестую, звонок прерывается.
Как дура смотрю на телефон.
Он повесил трубку?
Этот мудак повесил трубку?
Я в ярости набираю его номер. Сейчас он узнает, что значит повышать на меня голос. Но когда слышатся длинные гудки, Эрик сбрасывает звонок. Это приводит меня в бешенство. Пробую дозвониться ему еще три раза, но результат один и тот же.
Я в истерике. Я нервничаю. И, как назло, еще и беременна!
Если бы Эрик сейчас попался мне под руку, я бы его убила!
Понятия не имея, что делать дальше, решаю проплыть несколько кружков. Мне это просто необходимо.
Надеваю купальник, но, когда подхожу к краю бассейна, желудок снова сжимается, и я бегу в ванную.
Когда приходит Флин, я сижу на краю бассейна абсолютно растерянная. Мальчик обнимает меня сзади и целует в щеку. Очарованная этим проявлением любви, которая мне так необходима, закрываю глаза и шепчу:
– Спасибо, милый. Мне это было очень нужно.
Будучи очень смышленым, мальчуган садится рядом, смотрит на меня и спрашивает:
– Ты поссорилась с дядей?
Я совсем не в духе, но отвечаю:
– Нет, солнце мое. Дядя в Лондоне, поэтому с ним трудно поссориться.
Мальчик смотрит на меня, кивает и молчит. Он делает свои выводы. Вдруг мой желудок жалобно урчит от голода, и Флин, удивленый этим звуком, спрашивает:
– Что там у тебя внутри, чужой
[29], что ли?
В этот момент я заливаюсь смехом и никак не могу остановиться.
Опять все какое-то сюрреалистическое.
Я беременна, а Эрик, человек, который должен быть рядом со мной и осыпать поцелуями, потому что скоро станет отцом, сердится на меня.
Осознав, что перегибать дальше некуда, говорю:
– Пойдем поедим, или я сейчас съем тебя.
Вечером, когда Флин идет спать, я снова оказываюсь одна в огромной гостиной в компании Трусишки. Делаю ему знак, и он прыгает ко мне на диван. Пусть воспользуется этим, пока нет Эрика.
Звоню Эрику. Он не отвечает. Почему он так сердится? Включаю телевизор и пялюсь в экран. Мне так нужно поделиться с кем-то тем, что со мной происходит! Глажу Трусишку. Он поднимает голову, смотрит на меня, и я говорю:
– Трусишка, я беременна. У нас будет маленький Циммерман-Флорес.
Похоже, пес понимает мои слова и, снова опустив голову, закрывает глаза лапой. Я грустно улыбаюсь. Даже он понимает, что это безумие.
Одиннадцать часов вечера. Эрик мне так и не позвонил, и я решаю пойти к себе в комнату. Еле волочу ноги. В ванной чищу зубы и замечаю пачку сигарет. Бросаю ее в мусорное ведро как раз в тот момент, когда звонит мобильный. Эрик. Ну наконец-то!
– Привет, любимый, – здороваюсь я, ни капельки не желая с ним спорить.
В трубке слышится сильный шум, и он произносит:
– Когда ты собиралась мне об этом рассказать?
Я в шоке сажусь на унитаз. Осматриваюсь вокруг в поисках скрытой камеры. Он знает, что я беременна? И спрашиваю:
– Что именно?
– Ты сама прекрасно это знаешь. Ну, так ты – молодец…
– Нет, я не знаю…
– Знаешь! – орет он.
Я в замешательстве хмурю брови. Если бы ему рассказали о беременности, он не был бы таким взбешенным. Эрик выпил, и меня это очень беспокоит. Он впервые так напился, и это крайне странно.
– Эрик, где ты?
– Пью.
– Ты с Амандой?
Он смеется. Мне не нравится его смех.
– Нет, я не с Амандой. Я один, – отвечает он.
– Значит так, Эрик, – говорю я, не повышая голоса, – ты можешь мне объяснить, что происходит? Я ничего не понимаю и…
– Ты сегодня встречалась с Бьорном?
– Что?
– Не строй из себя невинную, любимая, я хорошо тебя знаю.
– Да что с тобой происходит? – в отчаянии кричу я.
– Как я раньше этого не заметил! – орет он. – Мой лучший друг и моя жена – любовники!
Он что, спятил?
Пьяный, да еще и больной на голову! Звонок опять прерывается.
Не понимая ничего из того, что он мне наговорил, перезваниваю. Он не отвечает. Желудок снова съеживается, и происходит то, что должно. Прощай, ужин!
Этой ночью я не сплю. Мне бы знать лишь, что с Эриком все в порядке. Он так напился! Я безумно переживаю. Боюсь, что с ним что-то случится, и звоню ему сотню раз, но он не отвечает. Отправляю ему несколько электронных писем. Знаю, что он их прочтет. Но все впустую – на них он тоже не отвечает.
Я думаю о Бьорне. Может быть, мне стоит позвонить ему и рассказать о случившемся? Но потом отказываюсь от этой мысли. Сейчас пять утра – не самое подходящее время для бесед.
В половине седьмого, после ужасной бессонной ночи, так и не связавшись с Эриком, я сижу на кухне, где меня, к своему большому удивлению, обнаруживает Симона.
– Почему ты так рано встала?
Я кривлюсь и начинаю рыдать. Симона в замешательстве. Садится рядом со мной и, как мама, вытирает мне слезы, пока я говорю и говорю без остановки. Она ничего не понимает.
Когда ей наконец удается успокоить меня, я, умалчивая о беременности, рассказываю, что произошло у нас с Эриком. Она растеряна.
Симона знает, что я обожаю и люблю своего немца так, как это умеют далеко не многие на свете, и понимает, что Бьорн – самый лучший друг для нас обоих.
В восемь часов утра она идет будить Флина, а когда в половине девятого мальчик заходит вместе с ней на кухню и видит, в каком плачевном я состоянии, спрашивает, присаживаясь рядом:
– Ты поссорилась с дядей, да?
На этот раз я киваю. Не могу этого отрицать. К нашему с Симоной удивлению, он говорит:
– Уверен, что дядя неправ.
– Флин…
– Ты – очень хорошая мама, – настаивает он.
И я, как плаксивый мишка, снова начинаю рыдать. Он назвал меня мамой. Никто не сможет меня успокоить.
Вскоре, когда Симона подает Флину завтрак и Норберт приходит забрать его в школу, я решаю поехать вместе с ними. Свежий воздух пойдет мне на пользу. Всю дорогу мой маленький кореец-немец крепко держит меня за руку и не отпускает. Это, как всегда, придает мне силы. Когда он целует меня, прежде чем выйти из машины, чтобы никто это не заметил, я наконец улыбаюсь. Когда он уходит, я прошу Норберта немного подождать, и выхожу из машины.
