И тут он склонился к ее лицу. И губы его прильнули к ее губам. Нерешительно, но очень нежно. Они оба испытывали неловкость, но оказалось, что их тела каждой своей клеточкой хранили память друг о друге. И в конце концов властный зов плоти восторжествовал – вопреки здравому смыслу.
Они оба знали, что нужно делать, – ведь он когда-то учил ее, а она его воодушевляла.
Когда же губы ее приоткрылись… О боже, она ощутила опьяняющую сладость его горячих губ, и это было ни с чем не сравнимое наслаждение. В тот же миг неистовое желание овладело ею, и она, зарывшись пальцами в его волосы, почувствовала, что уже не сможет остановиться.
– О, Лив… – тихо простонал Лайон, и этот стон свидетельствовал о полной его капитуляции.
Они замерли в объятиях друг друга, и ей рядом с ним было необыкновенно хорошо и уютно – как когда-то. Но теперь в нем ощущалась абсолютная непреклонность – опасная и вместе с тем необычайно привлекательная. Да, это был уже какой-то новый Лайон, о котором она знала не так уж много.
Но одно Оливия знала твердо: знала, что хочет его.
Тут Лайон скользнул ладонью по ее бедру и прижал ее к своему отвердевшему естеству. И в тот же миг Оливию пронзило острое наслаждение. А он вдруг приподнялся над ней и прижался губами к ее губам. В следующее мгновение губы их слились в страстном поцелуе.
А затем он неожиданно оторвался от ее губ и шумно выдохнул. После чего откатился в сторону и распластался на песке – подальше от нее.
Долгое время они так и лежали. Лежали молча, застывшие в оцепенении, вновь разделенные. «Но ведь это ужасно неправильно и несправедливо, – говорила себе Оливия. – Только что все было так замечательно, и вдруг…» Казалось, даже законы логики оказывались бессильны перед Лайоном.
Тут он наконец-то нарушил молчание и проговорил:
– Я уже не мальчик, Оливия. И я не намерен снова изливать свое семя в штаны.
Сказано было грубо, но откровенно. И она со вздохом пробормотала:
– Да, понимаю.
Лайон вдруг повернул голову и с удивлением посмотрел на нее. Затем коротко рассмеялся. Однако ничего не сказал.
И они снова какое-то время лежали в полном молчании. При этом оба были напряжены, как натянутая до предела струна.
В какой-то момент Оливия наконец начала замечать вокруг кое-что еще помимо Лайона. Заметила, например, что сильно похолодало. Она от неожиданности вздрогнула, когда он внезапно вскочил на ноги. Несколько секунд он пристально смотрел на нее. Затем молча протянул ей руку и помог подняться. При этом притворно закряхтел – будто бы от натуги.
– Прекрасно, Лив! Ты уже немного потяжелела от обильного питания на корабле.
– Ужасно остроумно, – сказала Оливия с улыбкой. Она вдруг обнаружила, что все вокруг нее как бы немного кружится… В мире не было более опьяняющего зелья, чем Лайон Редмонд.
А он внезапно выпустил ее руку и бросился бежать. Глядя ему вслед, Оливия в растерянности пробормотала:
– Куда ты… что ты…
Пробежав несколько метров, Лайон так же внезапно остановился и, взглянув на небо, крикнул:
– Стой где стоишь! – Он с торжественным видом вытянул перед собой руку, словно выполнивший сложный трюк акробат, а затем повернул руку ладонью вверх. – Теперь смотри, Лив! Смотри на мою ладонь!
Оливия так и сделала. И – подумать только! – сверкающий шарик луны оказался прямо там, у него на ладони!
– О-ох, как же так? – прошептала она.
Это было восхитительное, завораживающее зрелище. И вместе с тем – всего лишь иллюзия, оптический обман.
А затем он размахнулся и сделал вид, что бросает в нее луну – как крикетный мяч.
Оливия машинально пригнулась, прикрыв руками голову, а Лайон, сокрушенно покачав головой, проговорил:
– Придется изрядно потрудиться, чтобы научить тебя ловить мяч, Эверси, если ты собираешься со временем стать стоящим вратарем.
С этими словами он опустил руку, вернув луну обратно на небо, и зашагал по песку к ней.
Оливия рассмеялась и устремилась к нему. Ее босые ноги утопали в песке, и она упивалась каждым шагом, потому что каждый шаг приближал ее к Лайону.
Но в нескольких шагах от нее он вдруг остановился, поджидая ее.
«Вот мы и встретились снова, старый мой друг потолок», – с язвительной усмешкой подумал Лайон. Ох, неужели потолки всегда будут напоминать ему об Оливии?
Вернувшись в дом, они молча разошлись по разным комнатам, и Лайон тотчас разделся и улегся в постель. Он уже довольно долго лежал, глядя в потолок и тщетно пытаясь заснуть – как в былые времена. Но теперь-то он стал старше, стал человеком весьма опытным… Его не раз протыкали кинжалом в схватках и ранили пулей. Он и сам многих заколол и пристрелил. И сколотил изрядное состояние благодаря пикантной смеси предприимчивости и некоторой доли идеализма. Пренебрегая законами, конечно же. В результате он обрел приятное чувство собственной неуязвимости. И вот теперь он лежал в постели без сна – такой же неуверенный в себе и сгорающий от страстного желания, как когда-то… и все это – из-за нескольких мгновений, проведенных в объятиях Оливии.
Лайон мысленно насмехался как над самим собой, так и над создавшимся положением. И действительно, подобные страдания были в каком-то смысле очень романтичны и давали пищу для легенд – для драматических историй об ужасных муках обреченных влюбленных, рожденных под несчастной звездой… и в том же духе. Увы, Оливия была его ахиллесовой пятой, незаживающей раной Хирона
[21], от которой он никак не мог исцелиться.
С другой же стороны, все это было вполне естественно. Потому что не существовало бы ни мифов, ни опер, ни пьес, ни прекрасных баллад, если бы мужчины и женщины с незапамятных времен не исполняли снова и снова этот бесплодный па-де-де
[22].
Лайон поначалу думал, что жаждал показать Оливии свой дом в Кадисе, чтобы доказать ей, как она ошибалась на его счет. Чтобы она увидела, что могла бы иметь. Но теперь он понял, что на самом деле хотел совсем другого… Хотел, чтобы она знала: он достоин ее. Да, именно этого ему всегда хотелось.
И кое в чем она была права. Прежде Лайон этого не осознавал, но теперь-то понял: он действительно давил на нее, хотя и знал, как дороги ей ее близкие. Ведь она как бы вновь обрела братьев, которых могла бы больше не увидеть: тем очень повезло, что все они вернулись с войны. И все же он потребовал, чтобы она вместе с ним отправилась в неизвестность. Он потребовал этого, потому что тогда думал, что одной любви вполне достаточно.
