– Мы уже знакомы, – сказал Пятируков, встряхивая руку игрока. – Ну, как дышится морским воздухом?
– Бывают моря и получше, – спокойно ответил Рубинштейн, отнимая руку.
Агафон вздернул брови и ухмыльнулся. Розалия потянула Рубинштейна к своему столу и усадила возле себя. С другой стороны оказался Жорж, а Пятируков устроился напротив игрока.
– Будем и дальше говорить о морях? – осведомился Рубинштейн с иронией. – Или, может быть, вернемся на грешную землю?
Его собеседники переглянулись.
– Ты нас обидел, Николай. Очень обидел! – объявила Розалия, надувая губы.
Гримаска сохранилась у нее со времен молодости, но теперь, когда Розалия была уже далеко не молода, производила самое несуразное впечатление. Рубинштейн отвел глаза.
– Вряд ли бы мне это удалось, даже если бы я сильно постарался, – холодно ответил он на замечание бордельной королевы.
– Смотри, парень, – предостерегающе шепнул Пятируков, – ты играешь не на той стороне.
– Не смей мне тыкать, мразь! – тотчас же последовал ответ.
Розалия раскрыла рот. Тот Николай Рубинштейн, которого она помнила, никогда бы не осмелился на такую дерзость. Пятируков пожелтел.
– Ой-ой-ой, скажите пожалуйста… – Агафон хотел продолжить, но Розалия сверкнула на него глазами и, не ограничиваясь этим, стукнула его носком туфли под колено.
– Осторожно, господа, не пришла бы беда, – вмешался Жорж. – Имейте терпение, выбирайте выражения.
– Заткнись, Жорж, – бросила ему Розалия. – Николай, я помню твою мать, и я, как и все мы, желаю тебе только добра. А ты повел себя некрасиво. Мы твои друзья, а ты даже не сказал нам, что баронесса Корф вовсе не та, на кого мы думали, а ее якобы служанка.
– Вы мне не друзья, – отрезал игрок. – А дела баронессы Корф меня не касаются, равно как и ваши.
– Ой ли? – покачала головой Розалия. – То-то ты приехал на день раньше, когда узнал, что она здесь. Кстати, если ты намерен заняться в нашем городе игрой…
Рубинштейн улыбнулся.
– По-моему, вам уже должны были сказать, что я приехал просто подышать морским воздухом. Или мне повторить?
– Не испытывай мое терпение, – злобно проговорил Пятируков. – Можешь корчить из себя кого угодно, только учти, что вся твоя сноровка закончится, если тебе вдруг переломают пальцы. Ты явно напрашиваешься, фраерок!
– Я так понимаю, – сказал Рубинштейн в пространство, – что старика укусила бешеная собака. И после того, как она тебя укусила, – отнесся он уже конкретно к Пятирукову, – сдохла от зависти. Потому что с тобой ей все равно не сравниться.
Жорж не удержался и фыркнул:
– Однако! Бедная собака!
– Николай, – настойчиво спросила Розалия, – зачем ты это делаешь?
– Делаю что? – спросил игрок.
– Ты готов поссориться с людьми, которые вовсе не желают тебе зла, из-за какой-то белокурой дряни с желтыми глазами, даже не обращающей на тебя внимания. – Розалия покачала головой. – Ведь дело в ней, так? Только в ней? – Рубинштейн молчал. – Мальчик мой, скажи только слово, и я найду тебе дюжину девок куда лучше, чем она!
Рубинштейн сделал вид, что зевает, и прикрыл рот рукой. Пытаться им что-то объяснить? Зачем – все равно никогда не поймут…
– Дарю всех девок вашему другу, – указал игрок глазами на Жоржа. – Чтобы он не крестился от ужаса всякий раз, когда ему приходится спать с вами в одной постели… тетушка.
Это был нечестный прием, выбранный совершенно осознанно, и удар пришелся в самое больное место. Розалия побледнела и заморгала глазами. Жорж оцепенел.
– Ублюдок, – мрачно обронил Пятируков. И вслед за тем длинно и грязно выругался.
Чья-то тень упала на стол, и Рубинштейн увидел, что граф Лукашевский, сложив газету, подошел к ним.
– Я же вам сразу сказал – бесполезно с ним разговаривать, – небрежно бросил граф. – Вчера мы были вместе на вечере, и он даже не пытался намекнуть мне, что баронесса Корф – совершенно другое лицо.
– Ты еще пожалеешь, что держишь ее сторону, – проскрежетал Пятируков. – И столичная дамочка тоже. Вы все пожалеете!
Розалия беззвучно плакала, и все ее гигантское тело сотрясалось от рыданий.
Рубинштейн поднялся с места.
– Не люблю угрозы, – сказал он спокойно, – и никогда не любил. Но вас я предупреждаю. Если с Амалией что-то произойдет, я убью вас всех и даже колебаться не стану. – Затем сердечно улыбнулся и повернулся к Розалии. – Кстати, моя мать говорила, что ты воровала у нее кольца. И вообще, что худшей подруги, чем ты, у нее в жизни не было.
– Сколько слов, и каких! – покачал головой Лукашевский. – Слушай, а ты не слишком много берешь на себя, а?
– Не больше, чем ты, герр Холодец, – последовал молниеносный ответ. – Всего доброго, господа. Я бы сказал «прощайте», но больше никогда не видеть вас – такое удовольствие, о котором можно только мечтать.
И Рубинштейн удалился с высоко поднятой головой и улыбкой на устах, как победитель, а за его спиной четверо сообщников переглянулись и покачали головами.
Однако, едва Николай вышел из Герцогского салона, его улыбка тотчас же куда-то исчезла. Некоторое время он раздумывал, покусывая губы, но потом решился, легко взбежал по лестнице и постучал в дверь.
Глава 20
О том, как кое-кто не стал кричать караул, а потом пожалел об этом. – Как Жорж превзошел сам себя. – Возвращение.
Груздь поглядел на часы. До отбытия поезда оставалось около сорока минут, стало быть, он все успевал. Морщась, ростовщик стал распихивать по карманам акции и облигации, но их было так много, что карманы распухли и стали подозрительно оттопыриваться. Пришлось взять саквояжик и уложить туда излишки неправедно нажитого богатства.
Затем настала очередь кредитных билетов, кое-каких предметов, которые были ценны для Груздя как память, и, наконец, сапфирового ожерелья, столь недолго украшавшего точеную шейку Агаты Дрейпер, танцовщицы и содержанки. Его ростовщик тщательно упрятал в потайной карман.
В последний раз окинув взглядом комнату, в которой прошло столько лет его жизни, он вздохнул, подхватил саквояж и быстрым шагом двинулся к черному ходу.
Груздь уже решил, что не станет брать извозчика. Старик почти не сомневался, что когда его бегство обнаружат, его станут искать, и не был намерен давать следствию – а заодно и своим бывшим соратникам – верный след, по которому можно будет его вычислить.
«Куплю билет до столицы, но сойду через несколько станций и пересяду на другой поезд… Затем снова пересяду… И еще разок, для верности», – прикидывал ростовщик свои дальнейшие действия.
На улице светило солнце – яркое, беспощадное южное солнце, и Груздь, словно извлеченный из-под земли крот, на мгновение зажмурился, прикрыл глаза рукой.
