– Сейчас Аполлон проснется, – шепнула Наденька. – Идемте!
Она вывела его на кухню и выпустила через черный ход.
– Если вам вдруг что понадобится… – начала Наденька, теребя непослушную рыжеватую прядь волос, – вы всегда можете рассчитывать на нас.
Совесть, которая так некстати пробудилась в душе Валевского, демонически захохотала, и молодой человек окончательно разозлился на себя.
«Не стоило мне вообще приходить в этот дом. Ведь ясно же, что я могу навлечь на них только беду! И вообще…»
Вообще, если бы пан Валевский меньше предавался разговорам с самим собой, а смотрел бы по сторонам, то наверняка увидел бы фигуру, которая нырнула за изгородь при его приближении, когда поляк шел по двору. Но он был поглощен своими мыслями и ничего не заметил.
Чем был занят Валевский остаток дня, нам решительно неизвестно. Впрочем, бронзовый император видел, как известный вор, одетый почему-то как трубочист и к тому же измазанный сажей, спешил куда-то по улице, а через некоторое время объявился на площади, где стоял памятник французскому герцогу, и даже имел нахальство спросить у городового, как ему найти некий дом. В этот дом, собственно, Валевский и направился. Он поднялся по лестнице на второй этаж, убедился, что его никто не видит, постучал и, удостоверившись, что внутри никого нет, с помощью отмычки просочился сквозь дверь.
На город опустилась ночь, когда на лестничной клетке наконец раздались тяжелые шаги. Дверь растворилась, затем зажегся свет, и некто, насвистывая себе под нос, проследовал в комнату, которую условно можно было назвать гостиной, потому что в ней было чуть чище, чем в остальных.
В гостиной человек сел за стол, вынул из кармана что-то, блеснувшее синими искрами, и стал разглядывать это что-то при свете лампы. Потом хмыкнул, достал кое-какие нехитрые приспособления и попытался выковырнуть пару самых крупных сапфиров из оправы. Увлеченный своим занятием, он даже не заметил, что сзади него нарисовался чей-то силуэт, а когда поднял голову, было уже поздно.
– Здорово, Агафончик, – усмехнулся Валевский.
После чего от души врезал старому вору раз, и еще раз, и еще, и продолжал бить его после того, как Пятируков упал на пол. Валевский не отличался особой жестокостью, однако прекратил избивать Агафона лишь после того, как почувствовал, что устал.
– Сс…ука! – прохрипел Пятируков, корчась на полу.
Однако у него еще хватило сил, чтобы выхватить нож и попытаться пырнуть им Валевского. Тут Леон разозлился настолько, что ударил хозяина квартирки с маху каблуком по руке и услышал, как хрустнули пальцы. Агафон взвыл.
– Чего ты от меня хочешь? – простонал старый вор, держась за поврежденную руку. – Скажи, чего?
– А ты думал, что можешь подставить меня, и я это забуду? – холодно спросил Валевский, забирая нож. – Что было в конвертах, которые лежали в сейфе де Ланжере?
Пятируков замотал головой и объявил, что не знает.
– Неверный ответ, – раздумчиво проговорил Валевский. – По-моему, ты хочешь лишиться второй руки.
Приспешник Хилькевича злобно покосился на него и забормотал:
– Бумаги… которые заставят власти вести себя тихо… А то совсем жизни не стало из-за этой… этой…
– Можешь не продолжать, – быстро отозвался Валевский, – я уже понял, о ком ты. Где те бумаги теперь?
Пятируков стал клясться, что понятия не имеет, но в конце концов сообщил, что бумаги Хилькевич забрал себе.
– Что за цацки? – поинтересовался Валевский, кивая на стол, на котором переливалось сапфировое ожерелье, которое Агафон не успел изувечить. – Жирновато для такого, как ты, по правде говоря.
– Будто ты не знаешь? – злобно скривил рот Пятируков. – Ожерелье из парюры. Оно было нас покинуло, да мы его того… вернули.
Валевский нахмурился. Показалось ли ему или на одном из камней темнела засохшая капелька крови?
– Да, да, – ухмыльнулся Пятируков. – Не стоило Груздю пить! Он мне выболтал когда-то по пьяни, где у него запасная хата, на случай, если все плохо обернется. Ну, пока все остальные прочесывали железные дороги и порт, я и отправился прямиком туда. Тяжело со стариком получилось, пришлось его пришить.
– Это Хилькевич приказал ожерелье искать? – спросил Валевский, и желваки на его скулах дернулись.
– Да. Груздь, олух, из-за него двух человек завалил и след оставил, – с отвращением объяснил Пятируков. – Вот дама к нам и прицепилась, мол, отдайте ожерелье, не то худо будет. А ты что, его вообще в первый раз видишь?
– Но не в последний, – спокойно проговорил Валевский и сунул ожерелье себе в карман.
– Ты этого не сделаешь! – вскинулся вор.
– Еще как сделаю, – ответил поляк, блестя глазами. – Нужно же мне моральное, так сказать, возмещение за то, что пришлось иметь с вами дело.
Поняв, что он вовсе не шутит, Пятируков разразился проклятьями:
– Сволочь! Ублюдок! Надеюсь, твоей девке мало не покажется, когда за нее наши возьмутся!
Валевский поднял голову.
– Ты о чем? – как-то тускло и неубедительно спросил он.
– А ты о чем думал? – взвизгнул Пятируков. – Ожерелье обнаружилось в городе, ты тоже тут был… ясное дело, и остальные предметы из парюры где-то поблизости. Может, ты у друзей своих их спрятал? У дурачка-библиотекаря или у Русалкиных, а?
Мгновение Валевский стоял неподвижно, но потом его обуяла такая ярость, что он кинулся на Пятирукова и стал бить каблуком по второй руке. Это было гнусно, это было отвратительно, но если бы он когда-то не дал себе клятву не мараться чужой кровью, он бы вообще убил Агафона.
Пятируков застыл на полу. Чувствуя ярость, отвращение, бешенство, Валевский двинулся к двери. Но, когда уже взялся за ручку, услышал смех. Старый вор, сидя на полу, смеялся, и от его смеха Валевский вздрогнул, переменился в лице.
– Дурак ты, Леон, ей-богу! Чистый дурак! Ты хоть подумал, к кому я сейчас пойду? Кому скажу, что ты все еще в городе? Да тебе повезет, если тебя быстро убьют, не мучая!
Он совершенно не боялся Леона, и это чувствовалось в интонации, в выражении лица, в ругательствах, которыми старый вор завершил свою речь. Валевский медленно обернулся.
– Я бы на твоем месте подумал сначала, как объяснить Хилькевичу, почему ты не сразу отнес ему ожерелье, а зачем-то пошел домой. И уже потом предпринимал бы дальнейшие действия.
Смех резко оборвался.
Чувствуя, что еще мгновение, и он вернется и все-таки прикончит Пятирукова, и до самой смерти будет на нем страшное пятно, от которого не отмыться никакими покаяниями, никакими молитвами, Валевский поспешно удалился.
А старый вор, охая и морщась, поднялся с пола. Ему было больно, но, по правде говоря, он больше изображал страдания, чем страдал по-настоящему. Да и руки у него были изуродованы не слишком сильно. Во всяком случае, Агафон был уверен, что через недельку-две он сможет, как и прежде, заниматься своим основным ремеслом.
