А потом ожерелье нашла собака и принесла своему хозяину, следователю Половникову, который разработал целый план, как с помощью безделушки избавиться от надоевшей жены и ее любовника. А потом… потом произошло еще много всяких интересных событий.
– Я хочу спать, – буркнул Валевский.
Амалия поглядела на него, покачала головой и скользнула к двери.
– Кстати, я понятия не имею, о чем вы говорите, – сказал Леон ей вслед. После чего отвернулся к стене и преспокойно заснул.
Назавтра баронесса Корф, столь удачно исполнившая данные ей поручения (как истинное, так и мнимое), отбывала из города. Вновь вокзал был украшен гирляндами цветов, и маэстро Бертуччи, сидя на белой лошади, поправлял рукава, чтобы дать сигнал к началу «Пребраженского марша».
Для баронессы, уезжавшей со своей горничной и хорошим знакомым господином Рубинштейном, был подан особый вагон. В то же самое время с дальних путей вокзала готовился отбыть другой поезд – с решетками на вагонах. В одном из таких вагонов сидел Леон Валевский и, хмурясь, глядел сквозь зарешеченное окно на пути.
– Слышь, поляк, – сказал конвоир, заглядывая к нему, – к тебе дама.
У Леона было скверное предчувствие, что он знает, кем именно является посетительница, тем более что только одна особа в городе могла выговорить себе право навестить узника перед его отправкой в Варшавскую цитадель. И в самом деле, вскоре рядом с ним стояла Амалия Корф.
– А вы хорошо выглядите, – заметила баронесса. – Почти все порезы зажили.
– Неужели вас интересует, как я выгляжу? – осведомился Валевский с намеком на сарказм в голосе.
– Скорее ваш внешний вид должен интересовать вас, – парировала Амалия. – Воображаю, что будет твориться, когда вас привезут в Варшаву! Все репортеры выбегут вас встречать, и может быть, им даже разрешат сделать снимки. Так что в ваших же интересах хорошо выглядеть, Леон!
– Не называйте меня «Леон», – попросил Валевский, сверкнув глазами. – Каждый раз, когда вы произносите мое имя, у меня в груди что-то переворачивается, и я начинаю опасаться за свое здоровье.
И молодой человек надулся, услышав веселый смех собеседницы.
– Ну ладно, пан Валевский, – заговорила Амалия по-польски, протягивая ему коробку. – Держите! Это вам на прощание от месье Андре. Так сказать, чтобы подсластить вашу горькую участь.
Валевский открыл коробку и увидел в ней дюжину эклеров – тех самых эклеров, которые делал для него шеф-повар «Европейской». Конвоир, который до той поры смирно стоял в дверях, встревожился.
– Простите, сударыня, – забурчал он, – но запрещено передавать арестантам еду… Запрещено! Мало ли что там окажется…
– О, не беспокойтесь, сударь, – ответила Амалия, смеясь. – Само собой, в самом большом эклере спрятаны отличные напильники, чтобы облегчить узнику бегство… – Вдруг баронесса оборвала смех и, строго поглядев на конвоира, заговорила уже другим, холодным тоном: – Вы что? Не знаете, что ли, с кем говорите? Стыдитесь! Ваши предположения вовсе не делают вам чести…
Струхнувший конвоир зачем-то отдал честь, запер дверь камеры на колесах и проводил даму наружу, где ее уже ждал вице-губернатор Красовский.
– Его императорское величество приезжает через неделю, – сообщила ему Амалия. – Полагаю, мне не стоит давать вам указания, как именно следует его встречать. Однако рекомендую вам воздержаться от упоминаний об арестах в университете, равно как о том, что я здесь делала. Визит должен пройти как обычно, и ничто не должно его омрачить.
Красовский заверил баронессу, что сделает все от него зависящее, дабы его императорское величество чувствовал себя в О. как дома.
– А что с парюрой? – не удержался вице-губернатор. – Господин де Ланжере говорил мне – вы отыскали все предметы, кроме одного.
– Да, не хватает брошки, – вздохнула Амалия. – Но это пустяк, я уверена, ювелиры по эскизам сделают вторую, точно такую же.
– А как именно вам удалось найти парюру?
– Секрет! – ответила Амалия, лучась улыбкой.
Она поднялась на перрон, дружески кивнула библиотекарю, чья старческая физиономия выглядывала из-за рядов зевак, и насмешливо покосилась на репортера, который, стоя впереди всех, быстро-быстро писал что-то в своем блокноте. Душа Стремглавова пела – редактор пообещал ему оплатить заметку об отбытии высокой особы по пять копеек строчка, и журналист поневоле стал склоняться к мысли, что вовсе не надо ему ехать в столицу, когда можно сделать карьеру и здесь. Кроме того, у него была наготове отличная история для друзей – о том, как он звал замуж горничную Дашеньку, но та ответила отказом, и только потом ему стало известно, что предложение он делал никакой не Дашеньке, а самой натуральной баронессе Корф.
Де Ланжере подал знак Бертуччи, тот взмахнул рукой, и оркестр принялся исполнять «Преображенский марш». Половников, стоявший в толпе провожающих, приосанился. Он только что получил очередной орден за неоценимую помощь в расследовании и, кроме того, занял место безвременно почившего господина Сивокопытенко. Теперь дома у Половникова жила новая служанка, которая отменно стирала, гладила, готовила и вдобавок присматривала за детьми. Антон Иванович каждый день ходил в чистой рубашке, а большего от нее (по крайней мере, пока) он не требовал.
Николай Рубинштейн помог Амалии подняться в вагон. Щурясь из-под шляпки на солнце, баронесса оглядела флажки и ленты на здании вокзала, толпу на перроне и улыбнулась.
– Поезд отправляется! – прокричал кондуктор.
Дашенька бросила последний взгляд на господина Бертуччи, который сидел на лошади, приковывая к себе восхищенные взоры, и со вздохом направилась в глубь вагона.
– Ты что-то невесела, – заметила Амалия. – Что, тебе не хочется уезжать?
– Вовсе нет, – возразила Дашенька, – мне хочется домой.
Амалия подошла к окну. Перрон потек мимо окон, застучали колеса. Де Ланжере, стоя впереди провожающих, махнул платком.
– Приезжайте к нам еще! – крикнул он и прослезился от избытка чувств.
Амалия сняла шляпку и села на диван. Николай устроился напротив. Ему многое хотелось сказать спутнице, но, по правде говоря, больше всего он корил себя за то, что не догадался тогда прыгнуть в окно, как Леон Валевский. Все-таки по природе Рубинштейн был вовсе не подготовлен к подобным поступкам. И он невольно пожелал про себя, чтобы Валевский пробыл на каторге как можно дольше.
А де Ланжере, провожая взглядом удаляющийся поезд, снял шляпу и вытер платком лоб, буркнув себе под нос:
– Фу, слава богу…
В следующее мгновение он услышал в толпе аханье и возгласы. Обернувшись, полицмейстер увидел, как Бертуччи, бросив оркестр, на своей лошади галопом мчится вслед за уезжающим поездом. Де Ланжере вытаращил глаза.
– Он что, сошел с ума? – слабым голосом спросил полицмейстер. – Кого он хочет догнать, а?
