– Ты знаешь, какого рода рак? – спросил он.
Мэри Сароджини знала все прекрасно.
– Это когда часть тебя забывает о существовании остальной тебя и ведет себя так, как люди, которые сошли с ума: делается все больше и больше, словно никого в мире не существует, кроме нее. Иногда такое можно лечить. Но обычно разрастание продолжается, пока человек не умирает.
– Именно так происходит с бабушкой Лакшми?
– Да, и теперь нужен кто-то, чтобы помочь ей умереть.
– Твоя мама часто помогает людям умирать?
Ребенок кивнул:
– Она делает это очень хорошо.
– А ты сама когда-нибудь видела, как кто-то умирал?
– Конечно, – ответила Мэри Сароджини, явно удивленная подобным вопросом. – Дайте подумать… – Она стала делать в уме какие-то подсчеты. – Я видела, как умерли пять человек. Шесть, если младенцы тоже учитываются.
– В твоем возрасте я еще ни разу не видел смерти людей.
– Не видели?
– Только смерть собаки.
– Собаки умирают легче, чем люди. Они не обсуждают всего заранее.
– А что ты думаешь… о смерти людей?
– Мне кажется это не так тяжело, как рожать. Вот что действительно ужасно. По крайней мере выглядит ужасно. Но только потом ты вспоминаешь, что они не чувствуют боли. Они отключают в себе болевые ощущения.
– Можешь мне не поверить, – сказал Уилл, – но я никогда не видел, как рождается младенец.
– Никогда? – Теперь Мэри Сароджини выглядела очень удивленной. – Даже когда учились в школе?
Уилл на мгновение представил себе, как директор его школы в облачении каноника ведет три сотни мальчиков в черных пальто в родильный дом.
– Нет. Даже когда учился в школе, – сказал он вслух.
– Вы не видели смерти человека и никогда не присутствовали при родах. Как же вы узнавали обо всем этом?
– В той школе, которую посещал я, – ответил он, – мы не получали знания о вещах. Нас обучали только словам.
Девочка посмотрела на него, покачала головой, а потом подняла смуглую ручонку и со значением постучала себя по лбу.
– Безумие какое-то! – сказала она. – Или вас просто учили очень глупые преподаватели?
Уилл рассмеялся:
– Это были высоколобые деятели образования, строгие приверженцы принципа «в здоровом теле – здоровый дух» в полном соответствии с нашими утонченными западными традициями. Но лучше ты мне признайся кое в чем… Разве тебе не делалось страшно?
– Когда женщины рожали детишек?
– Нет, когда люди умирали. Это не пугало тебя?
– Если честно… Да, пугало, – сказала она, немного подумав.
– И как ты справлялась со своим страхом?
– Я делала то, чему нас учили: старалась определить, где именно зарождается мой страх, в какой части тела и почему он там возникает.
– И где же он зарождался?
– Вот в нем. – Мэри Сароджини показала пальцем на свой открытый рот. – В той моей части, которой я разговариваю. Это язык. Хотя Виджайя окрестил его «маленькой мисс Болтушкой». Она все время говорит обо всех неприятных вещах, которые я помню, а еще обо всех до невозможности огромных чудесах, на какие я способна, но только в своем воображении. Именно в языке возникает первое чувство страха.
– Почему же именно в нем?
– Как я подозреваю, потому что он постоянно говорит о тех ужасных вещах, которые могут с ним случиться. Говорит то громко, то совсем тихо, почти про себя. Но есть другая, гораздо большая часть меня, и она ничего не боится.
– Какая же?
– Та, которая молчит, но зато видит, слышит и ощущает, что происходит внутри меня. А иногда, – добавила Мэри Сароджини, – иногда она может вдруг увидеть, как красиво все вокруг. Нет, я неправильно выразилась. Она видит это постоянно, но не я сама. Я же начинаю видеть, когда она заставляет меня обратить на что-то внимание. И так получается, что это как будто вдруг. Красиво, красиво, красиво! Даже собачьи какашки! – И она указала на приличных размеров кучку почти у самых их ног.
Через узкую улицу они вышли на рыночную площадь. Последние лучи солнца еще играли на лепном шпиле храма, на маленьких розовых башенках, расположенных на крыше здания мэрии, но на самой площади уже густились сумерки, а под огромным баньяном почти воцарилась ночь. На лотках между его стволами и свисавшими вниз веревками женщины-торговки начали зажигать лампы. Среди пышной и темной листвы свет рисовал замысловатые и пестрые узоры, и из ничего, из полного мрака неожиданно появлялись темнокожие фигуры, показывались ненадолго в подсвеченных кругах, чтобы тут же снова кануть будто в небытие. Пространство между большими зданиями полнилось гомоном и эхом на английском и паланском языках: разговорами, смехом, зовами продавцов, мелодичным свистом, лаем собак, резкими криками попугаев. Сидя на одной из розовых башенок, две майны неутомимо призывали к вниманию и состраданию. С кухни под открытым небом в центре площади доносились аппетитные ароматы готовящейся на огне пищи. Рыба, приправленная огурцами, перцем и куркумой, жарилась на сковородах, пеклись пироги, кипятился в котле рис, но даже сквозь эти густые и сочные запахи, словно напоминая о существовании Другого Берега, пробивалось чуть парфюмерное, сладкое и эфемерно чистое благоухание ярких цветочных гирлянд, продававшихся рядом с фонтаном.
Но сумерки делались глубже, и внезапно вверху включились мощные дуговые фонари. Засверкала кожа розовато-медного оттенка; ожерелья, кольца и браслеты женщин ожили блеском отсветов. В устремленном сверху вниз освещении каждый контур приобрел более четкие очертания, каждая форма получила дополнительный объем и полноту, стала более весомой и различимой. В глазницах, под носами и подбородками людей пролегли тени. Словно нарисованные светом и тенью, молодые груди выглядели соблазнительно округлыми, зато на лицах пожилых людей глубже обозначились морщины и впалые щеки.
Держась за руки, они медленно двигались сквозь толпу.
Уже немолодая женщина радостно поздоровалась с Мэри Сароджини, а потом повернулась к Уиллу.
– А вы, должно быть, тот самый человек Извне? – спросила она.
– Да, совершенно определенно Извне, – подтвердил он.
Она какое-то время молча разглядывала его, после чего ободряюще улыбнулась и ласково погладила по щеке.
– Нам всем вас было очень жаль, – сказала женщина.
Они пошли дальше и остановились рядом с группой людей, собравшихся у подножия ступеней храма, слушая молодого человека, который играл на струнном инструменте, похожем на лютню с длинным грифом, и пел по-палански. При этом долгие речитативы чередовались у него с почти птичьими каденциями на одном гласном звуке, а потом с веселыми и акцентированными куплетами, каждый из которых завершался восклицанием. Зрители покатывались со смеху. Еще несколько аккордов, две-три строки речитатива, и исполнитель закончил песню. Раздались аплодисменты, смех и говор – неразборчивые комментарии.
