– Обратите внимание, – прошептала она.
Но не обращать внимания было попросту невозможно. Пусть мягко, пусть очень деликатно, но ее пальцы пробовали сейчас испытать скорость работы его сознания. И какими же невероятно чувствительными, заметил он вдруг, были ее пальцы! Какая странная покалывающая теплота исходила от них!
– Это как легкий электрический ток, – восхищенно произнес он.
– Но к счастью, – сказала она, – этот электрический сигнал не несет в себе никакой информации. Я прикасаюсь, и вас чуть бьет электричеством от прикосновения, но не происходит передачи данных. Это не общение. Просто обмен жизненной силой, вот и все. – А потом после паузы она спросила: – Вы осознаете, Уилл, что за все те часы, что мы сидим здесь – или в вашем случае за все те столетия, все вечности, – вы ни разу не посмотрели на меня? Ни разу. Вы боитесь того, что можете увидеть?
Он подумал над ее вопросом и наконец кивнул в ответ.
– Вероятно, так оно и было, – сказал он. – Я боялся увидеть нечто, требующее моего участия, нечто, взывающее к действиям с моей стороны.
– А потому вы решили ограничиться Бахом, пейзажами, Чистым Светом и Пустотой.
– Которую вы не позволили мне разглядывать слишком долго, – пожаловался он.
– Потому что Пустота-Шуньята не принесет вам пользы, а может лишь навредить, пока вы не умеете видеть Ясный Свет даже в gongylus gongyloides. И конечно, в людях, – объяснила она. – Что порой бывает сложнее всего. Очень и очень сложно.
– Сложно? – Он подумал о маршировавших колоннах, о телах в зеркале, обо всех других телах, распростертых лицами в грязи, и покачал головой: – Это не сложно. Это невозможно.
– Нет, возможно, – упорствовала она. – Шуньята подразумевает каруну. Пустота – это свет, она включает в себя и сострадание. Жадные созерцатели хотят овладеть светом, не заботясь о сострадании. А просто добрые люди стараются быть сострадательными, но отказываются принимать зрелища, открываемые светом. Как обычно, это вопрос выбора и приятия лучшего из двух разных миров. А теперь, – добавила она, – настало время вам открыть глаза и увидеть, как по-настоящему выглядит человеческое существо.
Кончики пальцев пропали с век, переместились на лоб, коснулись висков, прошлись по щекам и к уголкам рта. Мгновением позже он ощутил прикосновение к своим пальцам. Она взяла обе его руки в свои.
Уилл открыл глаза и впервые с тех пор, как принял средство мокша, посмотрел ей прямо в лицо.
– Боже Всемогущий, – прошептал он через несколько мгновений.
Сузила рассмеялась.
– Что, так же отвратительно, как кровосос? – спросила она.
Но здесь было не до шуток. Уилл в нетерпении помотал головой и продолжал смотреть. Глазницы спрятались в загадочной тени, и за исключением небольшого полукруга света на скуле так же выглядела вся правая сторона ее лица. Зато левая сияла живым золотистым излучением – сверхъестественно ярким, но в этой яркости не виделось ни вульгарности, ни зловещего света, исходившего из тьмы, как не проявилось и того блаженного озарения от отдаленного восхода солнца вечности, которое открылось ему за сомкнутыми веками, когда он увидел драгоценные камни в виде книг, композиции мистических кубистов и оживший пейзаж с акварели. Сейчас он видел перед собой парадокс крайностей, неразделимо слившихся в единое целое. Света, сиявшего из темноты, и темноты в самом центре мощного источника света.
– Это не просто воздействие солнца, – сказал он после очередной паузы, – и это не витражи Шартра. Не адский дешевый подвальчик – и слава богу! Но это все, вместе взятое, но вы, как ни странно, остались узнаваемо собой, и я тоже вроде бы не изменился. Хотя надо ли говорить, что мы оба стали совершенно другими? Вы и я словно на портретах кисти Рембрандта, но тысячекратно более талантливого Рембрандта.
Он снова замолчал, но почти сразу закивал, как будто желал немедленно подтвердить только что сказанное.
– Да, именно так, – продолжал он. – Солнце бьет в окна собора в Шартре, а в окнах дешевого подвала появились сказочной красоты витражи. А ведь этот подвал не перестал быть одновременно камерой пыток, концентрационным лагерем, погребальным склепом с наряженной рождественской елкой. Но только теперь подвал сделался своей противоположностью, забрал у Шартра прелесть солнца в витражах и пролил ее на нас с вами – портреты работы Рембрандта. Вы улавливаете хоть какой-то смысл в моих словах?
– В ваших словах заключен смысл всего этого мира, – заверила она его.
Но Уилл был слишком занят наблюдением за ней, чтобы обращать чрезмерное внимание на ее ответ.
– Вы настолько невероятно красивы, – сказал он потом. – Но будь вы даже уродливы, это не имело бы никакого значения. Вы остались бы достойной кисти Рембрандта, но только пятитысячекратно более гениального Рембрандта, – повторил он понравившийся оборот речи. – И при этом я не хочу переспать с вами. Нет, это неправда. Я бы очень хотел переспать с вами. Очень сильно, вот в чем истина. Но ничего не изменится, если мне это так и не удастся. Я буду продолжать любить вас – любить так, как положено человеку, считающему себя христианином. Любовь, – произнес он, – любовь… Еще одно слово, которое воспринимается чуть ли не грязным. «Влюбиться», «заняться любовью» – с этим все в порядке. Но любовь сама по себе воспринимается неприличным словом, которое я не мог заставить себя вымолвить вслух. Однако теперь, теперь… – Он улыбнулся и покачал головой. – Можете мне не верить, но я начал понимать, что люди имеют в виду, когда говорят: «Бог – это любовь». Какой мне представлялось это банальной глупостью! Но оказывается, что так и есть. Как есть это ваше совершенно необыкновенно прекрасное лицо. – Он склонился, чтобы всмотреться в него пристальнее. – Словно смотришь в хрустальный шар, – добавил он, сам себе не веря. – Видишь все время что-то новое. Вы даже представить себе не можете…
Но она могла себе представить все.
– Не забывайте, – сказала она, – что мне доводилось бывать на вашем месте.
– А вы всматривались потом в лица людей?
Она кивнула:
– В свое собственное в зеркале. И конечно же, в лицо Дугалда. Боже мой! Что было, когда мы с ним в последний раз приняли средство мокша вместе! Он стал выглядеть героем какого-то невероятного мифического эпоса, никогда не существовавшего, – об индийцах в Исландии, о викингах в Тибете. А потом без предупреждения обернулся Майтрейя Буддой. Совершенно точным и узнаваемым Майтрейя Буддой. От него исходило такое сияние! Я и сейчас еще могу…
Она осеклась, и внезапно Уилл обнаружил, что смотрит на Воплощенное Горе с семью мечами, пронзившими сердце. Видя признаки боли в темных глазах и в опущенных уголках рта с красивыми припухлыми губами, он понял – рана для нее оказалась почти смертельной. Понял, потому что его собственное сердце все еще кровоточило. Он сжал ее руки. Разумеется, здесь не помогли бы никакие слова, никакая философия утешения, – существовала только общая для двоих мистерия прикосновения, только такая передача от кожи к коже потока вечности.
