– Человек легко оступается, – сказала она потом. – Слишком легко. И очень часто падает.
Она глубоко вздохнула и напрягла плечи.
И снова у него на глазах ее лицо, все ее тело претерпели еще одну метаморфозу. Он видел, что в этом маленьком и хрупком с виду человеческом существе было достаточно сил, чтобы противостоять любым страданиям. Воля, способная тягаться со всеми мечами, которые судьбе было угодно вонзить в нее. Почти угрожающая в величии своей решимости бороться, темная богиня Цирцея сменила только что сидевшую перед ним милосердную Матушку Долорес. Нахлынули воспоминания о том, как этот тихий голос покорил его, рассказывая о лебедях и о соборе, об облаках и о гладкой поверхности воды. И когда он вспомнил все это, лицо перед ним вдруг озарилось осознанием своего триумфа. Не только сила, но и внутренняя властность – он увидел ее отражение на лице, почувствовал ее присутствие и поневоле весь сжался.
– Кто же вы такая?
Сузила посмотрела на него, не говоря ни слова, а потом весело улыбнулась.
– Не надо так пугаться меня, – сказала она потом. – Я уж точно не самка богомола.
Он улыбнулся ей в ответ – улыбнулся смеющейся девочке, обожавшей поцелуи и откровенно приглашавшей к ним.
– Слава Богу! – воскликнул он, и любовь, которая улетучилась было под влиянием испуга, снова нахлынула приливной волной счастья.
– Слава Ему за что?
– За то, что наградил вас благословением чувственности.
Она снова улыбнулась:
– Что ж, шила в мешке не утаишь. По крайней мере такого.
– Вся эта мощь, – сказал он, – вся восхитительная, но ужасающая сила воли! Из вас мог бы получиться отличный Люцифер. Но к счастью, Провидению было угодно…
Он высвободил свою правую руку и подушечкой вытянутого указательного пальца прикоснулся к ее губам.
– Благословенный дар чувственности – вот что спасло вас. Но здесь заключена лишь половина спасения, – понял он, с отвращением вспоминая лишенные любви лихорадочные объятия в розовом алькове. – Только часть спасения. Потому что есть, конечно же, и еще одна важная вещь: то самое познание, кто ты есть на самом деле. – Он немного помолчал, чтобы продолжить: – Мэри с мечами, пронзившими сердце, и Цирцея и Нинон де Ланкло
[83], а потом – кто еще теперь? Кто-нибудь вроде Джулианы из Нориджа
[84] или Екатерины Генуэзской
[85]. В вас на самом деле воплощены все эти женщины?
– И вдобавок полная идиотка, – заверила его она. – Плюс вечно обеспокоенная, но не слишком заботливая мать. Плюс маленькая педантка и мечтательница, какой я была в детстве. Плюс в будущем дряхлая умирающая старуха, которая посмотрела на меня из зеркала, когда мы в последний раз принимали средство мокша вместе. А затем Дугалд тоже посмотрел и увидел, каким он станет еще через сорок лет. А менее чем через месяц, – добавила она, – он был уже мертв.
Человек легко оступается, человек часто падает… Наполовину скрытое в таинственной тени, наполовину сиявшее не менее таинственным золотистым светом, ее лицо снова сделалось маской страдания. Он мог видеть, что глаза, погруженные глубоко в темные глазницы, были теперь закрыты. Она удалилась в какое-то иное время и находилась там одна, где-то не здесь, – с мечами, торчавшими из открытой раны. Снаружи снова начали заливаться петухи, и вторая майна взялась за свои призывы к состраданию – на полтона выше, чем первая.
– Каруна.
– Внимание. Внимание.
Уилл снова поднял руку и коснулся ее губ.
– Ты слышишь, что они говорят?
Прошло много времени, прежде чем она ответила. А потом, уже подняв свою руку, взялась за его палец и с силой прижала к своим губам.
– Спасибо тебе, – сказала она и снова открыла глаза.
– За что ты благодаришь меня? Ты сама научила меня, как поступить.
– А теперь твоя очередь научить своего учителя.
Как пара соперничавших гуру, каждый проповедовавший свою школу духовности, майны, сменяя друг друга, кричали:
– Каруна.
– Внимание.
А потом бессмысленное соревнование вылилось в наложившиеся друг на друга звуки.
– Каруманиекарувникарумание.
Объявляя на весь свет, что именно он был всемогущим повелителем всех курочек, непобедимым бойцом, готовым скрестить шпоры с любым претендентом на это звание, петух в соседнем саду громко провозгласил о своем божественном происхождении.
Улыбка пробилась сквозь маску страдания. Из своего личного мира мечей и памяти Сузила вернулась к реальности.
– Кукареку, – сказала она. – Как же я люблю его! Он похож на Тома Кришну, когда тот обходит всех подряд и просит пощупать, какие крепкие у него мускулы. И этих нелепых птиц, с таким упорством повторяющих добрые советы, которых сами не понимают. Они такие же восхитительные, как и мой малыш.
– А что ты скажешь о других двуногих? – спросил он. – Об их менее восхитительной разновидности?
Вместо ответа она склонилась вперед, ухватила за челку и, подтянув его голову к себе, поцеловала в кончик носа.
– Кстати, о ногах. Тебе самое время двигать своими. – Она встала и подала ему руку. Он ухватился за нее и с ее помощью тоже поднялся со стула. – Негативное карканье и попугайское повторение ложной мудрости, – сказала она. – Вот что портит некоторых из остальных двуногих.
– Есть гарантия, что я больше не вернусь к своей блевотине? – спросил он.
– Вероятно, вернешься, – усмехнулась она. – Но с такой же долей вероятности ты снова придешь сюда.
Между их ногами что-то быстро промелькнуло.
Уилл рассмеялся:
– Вот и мое скудное маленькое воплощение зла от меня сбежало.
Она взяла его за руку, и они вместе подошли к открытому окну. Возвещая о приближении рассвета, легкий ветерок шевелил ветвями пальм и шуршал листьями. Прямо под ними, укоренившийся в заметно сырой и едко пахнувшей почве, рос куст китайских роз – причудливое сплетение глянцево блестевшей листвы и ярко-красных раструбов цветов выхватывал из густой темноты ночи луч лампы, горевшей в их комнате.
– Это невозможно, – сказал он изумленно.
С ним снова был уже узнаваемый бог имени Четырнадцатого июля.
– Это невозможно, – согласилась она. – Но как и все прочее в нашей вселенной, таков непреложный факт. А теперь, когда ты наконец признал мое существование, я дам тебе время разобраться с собственным сердцем.
