И к вечеру воскресенья я был уже вообще никакой.
Пожалуй, только две вещи прочно запечатлелись в голове.
В начале апреля я записал последнюю бобину для магнитофона.
«Альфа» была тогда одной из самых модных групп, только появившейся.
Самой популярной была их песня на стихи Есенина «Я московский озорной гуляка…» Но на проводах меня «пробил» «Шторм»:
Шторм,
Волна за волной,
Шторм,
И паруса вой,
Но приказ есть дойти,
И нет другого пути…
В моей пьяной башке эти строчки отпечатались навсегда.
Дошли… Не все вот только…
Но мы, мы должны победить Иначе —
для чего на свете рождены?..
[2]
Я знал, я чувствовал, что это были слова про то, что ждало меня впереди.
Если бы я знал, сколько раз и в каких ситуациях будут звучать у меня в голове эти слова в следующие два года…
Второе, чем отложились в голове проводы, – стол, уставленный мамиными беляшами, пирожками, запеченным мясом, тортом «День и ночь». Моей любимой едой. Которую я так и не поел в ту ночь, – только пил…
И запомнилось-то все лишь потому, что целый год этот несостоявшийся праздник живота будет являться мне в голодном бреду молодого солдата. Как можно оставить нетронутой СТОЛЬКО еды?! ТАКОЙ еды!!!
Но эти «кошмары» всплывут в голове позже.
А пока актуально только выпить.
Сегодня ночью во многих домах Москвы проводы.
Проводы тех, кто уже этим утром станет командой 209 (б).
Кто-то прощается на два года. Кто-то навсегда…
Где-то в Тушине пьют за Валеру Мищенко.
Где-то на Соколе – за Петю Еремеева.
Где-то на Рязанке – за Олега Никулина.
А в Пушкино – за Серегу Сергеева.
Где-то на Авиамоторной второй раз в жизни пьет и впервые в жизни напивается Саня Пахоменко. Он спортсмен – ему это вообще ни на кой.
Но – надо. Проводы…
Гуляем всю ночь…
Никто не расходится. Утром к 8.00 в военкомат.
Спать уже не имеет смысла. Пить больше нет сил.
Все тосты произнесены, все слова сказаны.
Пьяный ночной кураж сменяет похмельная утренняя тоска…
Магнитофон уже никто не слушает, но никто и не выключает – доигрывает до конца трехчасовая катушка. В самом конце «дописка» – Михаил Гулько.
«Поручик Голицын» и еще пара «эмигрантских» песен.
Никогда не любил особо этот жанр, дописал, чтобы пленка не пропадала…
Но одна песня в апреле 84-го крутилась у меня часто…
Бегут весенние ручьи,
И солнце в них купает ноги,
А мы сегодня все спешим,
Мы проклянем свои дороги…
Все, пора…
Друзья вываливают на лестничную клетку.
В прихожую выходит сонный пятилетний брат Лешка.
Тетка выносит на руках грудного Гришку – всю ночь терпел нас, бедняга…
Когда-то теперь я вернусь в эту старую прихожую нашей коммуналки?..
Да вернусь, вернусь. Два года всего…
Выхожу на лестницу, а из комнаты – Гулько, на прощание:
Ой ты, синее небо России,
Ухожу, очарован тобой,
А березки, как девки босые,
На прощанье мне машут листвой.
Как добрались до военкомата – не знаю. Шел вроде сам, но себя не помню.
Все выпитое за ночь разом ударило в голову…
Не знаю, почему так тянет выпить на проводах.
Напиться на два года цели нет – выпить я могу, но могу и не пить.
Страха особого я не испытывал, так что заливать вроде нечего.
И тоски вроде нет никакой – я ж хочу служить.
Да нет, все-таки тоска…
Я пойму это около военкомата, когда из окна отъезжающего автобуса на секунду увижу сквозь пьяную пелену на глазах растерянное мамино лицо. Поймаю ее беспомощный, тревожный взгляд.
Вот оно… вот то, что пытаешься залить, заглушить, загнать в глубь сознания.
И тут оно вырвалось оттуда на секунду, на мгновение…
Мама, мамочка, я не успел сказать тебе важных слов.
[3]
До последней минуты все бодрился и хотел казаться веселым.
Тебе не нужно было мое геройство – ты и так все про меня знаешь…
Может, и потому, умирая, шептали пацаны: «Мама…»
Потому что, как и я, не успели сказать на прощание что-то простое и нежное.
Ведь мы все собирались вернуться к ним скоро… Живыми.
Но на секунду царапнуло и отпустило.
Скрылся за поворотом военкомат, друзья, мама.
Все. Закончилась одна жизнь. Началась другая.
Скоро узнаю, не обмануло ли меня мое предчувствие…
Эпизод двенадцатый. Туда!
Приехали на Угрешку, городской сборный пункт.
Пошарахался неприкаянно, нашел где-то место, присел – спать охота.
Часа через три объявили:
– Команда 209, строиться!
Вышли во двор, кое-как расползлись в несколько шеренг – все «мертвые».
Вояки, блин…
Но тут сон с меня слетел, как и не было.
К нашему неровному строю подошли майор и старший сержант.
И СЕРЖАНТ – В ГОЛУБОМ БЕРЕТЕ!!!
Все, полдела сделано! Насчет ВДВ можно больше не волноваться.
Но мало того – обращаю внимание, что лица у них обоих уже довольно загорелые.
А на дворе 23 апреля только. Солнышко-то у нас еще не светит толком.
Значит, что? Значит, откуда-то с юга они приехали.
А «южные рубежи» это у нас где? Правильно, ТАМ!!!
Пока я все это «просчитываю», майор успевает объявить, чтобы мы никуда не расходились, держались вместе. Потому что в любой момент можем выдвинуться в аэропорт.
Так и сказал – «выдвинуться». Так странно это звучало тогда.
Парни потихоньку расходятся, но двое задерживаются чуть дольше.
