Высота, в общем, немаленькая, но страх поиметь проблемы с резким майором перевешивает страх удариться при падении. Он вообще как-то сразу изменился, оказавшись в Афганистане. Даже не верится, что еще сегодня утром этот самый человек что-то там мурлыкал себе под нос.
И уже через несколько минут мы все стоим на афганской земле. Вот так неромантично и произошла моя встреча с мифическим Афганом.
Может, потому таким неромантичным будет через два года и прощание…
Насколько осязаемы ощущения последних минут в Союзе, настолько же мутны и невыразительны мои самые первые впечатления от Афганистана.
Точнее, не так – они какие-то полубредовые. Как больные сны в детстве, когда температуришь. Все какое-то неральное, недоброе и тревожное. Догадываешься, что это сон, а проснуться не получается.
Второе, что вроде запомнил, – каких-то дембелей внизу. Нет, правда – это не из кино, это точно так было. И совсем не как в кино.
Потому что они не смотрели на нас суровыми, но проникновенными взглядами дембелей, – «старших братьев» из советских фильмов 80-х.
И не были злобными дембелями-«упырями» российских фильмов 90-х.
Нет, они вообще на нас не смотрели. Даже сквозь нас.
Нас как будто не было. Или мы были миражами в дрожащем от зноя воздухе.
Бесплотными и безликими духами.
Вот это я точно запомнил.
И еще запомнил, что мне это как-то не понравилось. Это совсем не соответствовало тому, чего я ждал. Как представлял себе этот момент.
Даже несмотря на три месяца в учебке, за которые «Пионерская зорька» в жопе, как говаривал Капа, у меня существенно поутихла.
И все же в «моем» Афгане все должно было случиться как-то по-другому…
Следующая отчетливая картинка – мы стоим строем вдоль кроватей в какой-то палатке и наш майор дает нам ценные указания.
Среди прочего, майор подтверждает, что мы таки в Кабуле, на «пересылке».
И далее сообщает о том, что в Гардез мы полетим не раньше чем завтра и что ночевать, стало быть, нам предстоит здесь. И что здесь нужно не щелкать хлебалами и не шариться где попало, потому что мигом утащат за колючку духи или «обуют» свои.
Про духов, которые могут утащить уже прямо отсюда, слышать странно, но в целом понятно. Не очень понятно, как и зачем будут «обувать» свои.
И непонимание это, видно, читается по нашим лицам.
Тут майор начинает заводиться:
– Не дай бог, сука, у кого-то что-то отберут из обмундирования! Пойдете поссать – это вон в том железном ангаре – идите вдвоем с кем-нибудь. И за мешками своими смотрите – за казенное имущество отвечаете головой!
Не довезете до бригады – пиздец вам там будет!
Насыщенность этого текста непонятными нам смыслами настолько велика, что граничит с бессмыслицей.
Почему и зачем кто-то должен у нас что-то отбирать?
Почему поссать нельзя индивидуально?
И откуда исходит угроза нашим мешкам?
Но додумать об этом мы не успеваем.
В это время что-то с шуршанием пролетает над палаткой.
С одной стороны, судя по звуку, высоко, но с другой – как будто прямо у нас над головами. Потом еще и еще. От этого звука хочется как минимум пригнуться. Но майор наш стоит прямо, стоим и мы…
Хотя в том, что это артиллерийские снаряды, уже никто не сомневается. Но, судя по его спокойствию и отсутствию звука разрывов, обстреливают не нас, а мы. Вот это «мы» как-то очень естественно возникает в голове.
Все же не зря мы три месяца каждый день думали об этом. Ну, не то чтобы прямо думали, но помнили постоянно, что у нас впереди. И потому так сравнительно легко внутренне «ощутили» себя частью воюющей армии.
Хотя спокойнее-то от этого не стало.
Как и от всего сказанного майором. Который, решив, что достаточно нас застращал, на время удаляется из палатки. При этом хоть как-то отреагировать на шуршание в небе он даже не подумал – как будто и не слышал ничего.
Причина его беспокойства по поводу наших хождений и сбережения казенного имущества выяснилась очень скоро.
Та же палатка, те же мы вдоль коек. Только на улице стемнело.
Кто-то из наших уже без панамы. Кто-то – с бланшем под глазом.
А у кого-то из всего содержимого вещмешка остался только тонкий ремешок, тренчик, которым он был перетянут.
Самыми популярным объектом охоты стали сапоги, береты, шапки и шинели.
И вот майор отчитывает кого-то и стращает тем, что ночь тому предстоит провести у ямы с хлоркой:
– Потому что ты, блядь, не солдат, ты преступник! Ты просрал казенное имущество!
Так, а ведь я уже где-то слышал это… Где ж это было?
Вспомнил! Апрель, нас только привезли в учебку, ночь мы провели в клубе части, и ночью с кого-то из парней сняли гражданку. И точно такими же словами, с такими же оборотами нас распекал тогда точно такой же майор.
Уж не этот ли?
Понятно. Значит, декорации меняются – пьеса та же…
Интересно, все остальное здесь тоже «так же»?
Да нет, не может быть. Вот доедем завтра до бригады, уж там-то все наладится…
Мы провели на пересылке меньше суток. Все произошедшее там почти стерлось из памяти. И только два ощущения прочно засели внутри.
Во-первых – напряженная тревога. Она сменила заползшую внутрь каждого из нас в утро отправки неясную тоску.
А во-вторых – ощущение, что что-то не так. Оно потеснило во мне уверенность, что в Афганистане все обретет смысл и станет больше похоже на то, о чем я мечтал…
Царапнуло где-то внутри: «А может, я это все придумал?»
Про Афган, про войну, про воинское братство?
«Сам придумал – сам поверил», – как говорила острая на язык Женька, когда я слишком увлекался фантазией, что она моя девушка и будет меня ждать. Хотя знал ведь – она «кошка, которая гуляет сама по себе».
Может, и правда это все «Пионерская зорька» у меня в жопе – прав был Капа?
И правы те, кто правдами и неправдами отмазывает сыновей от Афгана?
И нет здесь никакой романтики – только смерть и гробы цинковые?
И ничему я здесь не научусь, ничего не пойму – только время потеряю.
В лучшем случае время…
Но я, конечно, отогнал от себя эти мысли.
Нет, не может быть! Не может быть, чтобы меня обманули все фильмы и все книги, где мне про это рассказывали и на это настраивали!
Не может быть, чтобы все это было лишь придумкой для таких, как я!
И потом, ведь мы же еще не добрались до Гардеза…
