Заступаю уже перед самым рассветом и начинаю сонно бродить по палатке взад-вперед, от тамбура к тамбуру, зябко поеживаясь, – на дворе середина августа, но по ночам не жарко. Все-таки горы – выше 2500 метров стоит бригада. Да и разница температур сказывается – после дневной жары за 40 ночью мерзнешь и при 25…
Но скоро в окна палатки пробиваются первые лучи солнца и становится веселее. Это время всегда наполняет меня какой-то внутренней радостью.
В углу палатки подбираю с пола небольшой блокнот. Открываю.
Он весь исписан стихами, словами каких-то песен.
Почерк крупный, полудетский. Масса ошибок в словах…
Но, читая такие слова, забываю про все ошибки…
Союз, аэродром. Огни горят, и мы взлетаем.
С тоскою смотрим вниз и дом родной свой вспоминаем,
Летим на полтора, где горы как стена,
Летим в Афганистан, где идет война…
[10]
Ведь это про нас, это ведь мы каких-то несколько дней назад взлетали с ферганского аэродрома, глядели из иллюминатора на родную землю если не с тоской, то точно с тревогой.
Тревогой перед неизвестностью и ожидавшей впереди войной…
И вот по трапу вниз мы сходим на чужую землю,
Где палящий зной и горы словно в дымке дремлют, Страна свистящих пуль и гордых мусульман,
Страна седых вершин, это – Афганистан.
И вот мы уже здесь. где-то под Кабулом, среди тех самых седых вершин воюет сейчас наша рота. Рота, с которой и нам предстоит скоро ходить в эти горы к этим гордым мусульманам. Эээх, каким-то он окажется, этот свист пуль….
А где-то, может быть, ждет девчонка,
Парня ждет домой одного.
Я верю той девчонке – он вернется в срок, не раньше.
Подарит ей букет цветов и тихо скажет:
«Здравствуй! К тебе сквозь годы шел, я верил и любил.
Я ждал и побеждал. Посмотри – я живой!
Все это уже в позапрошлой жизни – дом, девчонки, цветы.
Еще в Фергане это казалось хотя бы вчерашним. Все-таки Союз…
А здесь даже трудно поверить, что все это по-прежнему существует.
Что едут сейчас по утренней Москве машины, поливают мостовые.
Что бегают по квадратикам паркета в моей комнате солнечные зайчики.
Что где-то там спокойно спят мама, братья, Женька…
Женька, которая хоть и не дождется, наверное, но которой готов подарить все цветы мира…
Там все по-прежнему, только нет меня. И не будет еще очень-очень долго.
Даже подумать страшно – как долго…
Но на душе стало почему-то тепло.
Видно, я неисправимый романтик…
В этом блокноте, в этих бесхитростных стихах – вся моя нынешняя и ближайшая жизнь. Я запомню их навсегда.
Пройдет немало лет и мир придет на эту землю,
Ну а пока солдат в тельняшке на посту не дремлет,
А цепи трассеров врываются во тьму,
И взорванный фугас в клочья рвет тишину…
Два афганских года и два десятка последующих так и не затерли в голове картинку, на которой ушастый, стриженый мальчик читает стихи про войну, на которой так мечтал оказаться и вот оказался…
Так и осталось в моей памяти то утро – теплым, светлым и трогательным.
Утро, когда я осознал, что теперь Афганистан – это и моя жизнь…
Правда, это было, пожалуй, последнее тепло души на многие месяцы.
Скоро вернулась с боевых рота… и мы поняли, что значит «вешаться»…
Начались самые, пожалуй, тяжелые полгода моей жизни. Полгода, когда первый и последний раз в жизни задумался – не лучше ли не жить вообще, чем «жить» так…
Ты – «шнур».
Ты – никто и звать никак…
А если нужен, есть универсальный оклик для любого из нас: «Один!..»
– Один! Сигарету!..
– Один! Воды!..
И не дай бог не будет через минуту сигареты, воды, листка, ручки, иголки, подшивы, щетки и еще черт его знает чего…
– Сюда иди, сука, нагнулся! Шею расслабил, мотаешь головой…
Хрясь ребром ладони по нагнутой шее!..
И так – день за днем, неделя за неделей…
Беспросветные, безнадежные, одинаковые…
Глава 5. Чужая боль
октябрь 1984, Кабул, Центральный военный госпиталь
Следующие месяца полтора вычеркнуты из моей жизни напрочь.
Потому что не было ее, жизни. Было выживание. На грани, на пределе.
Даже воспоминания о том времени только черно-белые.
Хотя нет, одно цветное имеется…
Сентябрь, мы всей ротой рысачим где-то на окраине бригады – тактика.
Днем еще очень жарко. Мы, молодые, еще не привыкли к недостатку кислорода на этом высокогорье и еле тащим ноги.
Все в поту, в пыли, увешанные оружием и амуницией.
И вот этим звенящим табуном пробегаем мимо какого-то капонира и…
И видим картину, неожиданнее которой и нереальнее вообразить трудно.
Капонир представляет собой земляную насыпь в форме подковы, высотой метра полтора-два. С углублением внутри около полуметра.
В нем может располагаться техника или храниться боеприпасы.
Но внутри этой подковы лежит бомба. Нет, не авиационная бомба. А секс-бомба!
Да-да! Самая настоящая женщина! И мало того – она еще и ГОЛАЯ!
Из одежды только темные солнцезащитные очки.
И такая она вся спелая, знойная, загорелая…
И ноги при этом так нецеломудренно раздвинула, что даже мы, замотанные до полубессознательного состояния и голодные шнуры, как-то встрепенулись.
Уж что там произошло с дембелями, у которых режим дня более щадящий и питание регулярное, а до дома три месяца оставалось – это я судить не берусь. Мне таких подарков под дембель получать не довелось.
Даже на бегу.
Самое смешное, что в замешательство от всего этого пришла совсем даже не она, а мы. Потому что за эти три-четыре секунды мы успели сообразить, что это баба одного из старших офицеров бригады.
Точнее, мы-то поняли, какого именно, но это неважно сегодня, спустя столько лет. Тех, кому положены были ППЖ (походно-полевые жены), в бригаде было несколько. И жили они всех в отдельных домиках, так называемых «бочках». И ходили к ним туда эти мадамы не особо таясь. И статус их этот вполне устраивал, видимо.
