Шинель с начесом разглажена, как и парадка, до третьей пуговицы.
Берет чудом держится на самом затылке, над зачесанным вверх белобрысым чубом.
На груди медаль «За отвагу».
Марьян был лихим парнем. Так говорили про него в роте все.
Бесстрашным, боевым и в то же время рассудительным.
Такую репутацию он заслужил за полтора года, что, как и все, ходил на боевые.
При этом был веселым, умел своим характерным западноукраинским говорком рассмешить окружающих анекдотом или шуткой.
Но мы, приехав в августе, застали совсем другого Марьяна.
С конца августа единственной мыслью, которая, казалось, владела им, было уехать с первой партией увольняемых. В «первую отправку»…
Это была навязчивая идея. И порой казалось, что он просто тронулся.
Стал настолько капризным и нервным, что порой доставал, похоже, даже своих. От шуток и веселья и следа не осталось.
Взводом практически все время «рулил» Лемешко, командир моего отделения, спокойный и невозмутимый. Хотя и ему тоже было домой.
А Марьян постоянно «болел» – торчал весь день в палатке в непонятно откуда взятых цветастых семейных трусах. При этом «болезнь» совсем не влияла на его здоровый аппетит и проблема «прокорма» вечно голодного замкомвзвода стала для нас, «шнуров», одной из главных.
Мечтая о первой отправке, Марьян почти не трогал нас сам. Но «атмосферу» создавал «способствующую» – мы все время были «в залете», в чем-то виноваты.
Вот почему зрелище Марьяна в парадке и берете, с медалью на груди, на лице которого застыло какое-то очень сосредоточенное, я бы сказал, возвышенное, выражение, было для меня довольно непривычным.
Первой мыслью было окликнуть его.
Я уже даже и рот открыл. Но осекся.
И дело даже не в том, что вряд ли бы он и узнал меня. «Шнура», с которым он прослужил каких-то два месяца и к тому же уже три недели не видел. Он бы вряд ли даже вспомнил мою фамилию, имени-то и не знал наверняка. Зачем?
Но дело, повторюсь, не в этом.
А в том, что каким-то неведомым чутьем я уловил – он, все они, уже не здесь.
Для них уже нет ни Кабула, ни Афганистана, ни этой пересылки, ни этих солдатиков, с завистью глядящих вслед.
Все их мысли уже там, в Союзе. И самолет, в который их ведут, лишь средство физически перенести туда их тела.
Их нет здесь и нас нет для них…
Счастливо, ребята! Удачи, Марьян!
Когда-нибудь и мы также пройдем в лихо заломленных на затылок беретах, аксельбантах и позвякивая медалями, по этой сраной пересылке.
Когда-то и «наш» самолет отвезет нас туда, где мы уже будем всеми своими мыслями.
В Москву и Ленинград, Самару и Казань, Красноярск и Якутию, Украину и Белоруссию, Узбекистан и Туркмению…
И еще во много-много мест, о которых ближайшие года полтора можно только мечтать.
Но это – будет!
Я только что прикоснулся к этому чуду и теперь я знаю, что оно возможно. Что отсюда действительно есть путь назад.
Это – не навсегда.
Обо всем этом я думаю, уже по пути к знакомому «эвакопункту».
Под впечатлением от увиденного мысли о «дембеле» захватывают меня настолько, что успеваю даже подумать, что нам, весенникам, в смысле увольнения в запас везет больше.
Во-первых, гемора меньше вдвое. С шинелью-то париться не надо – начесывать там, разглаживать. Опять же и шеврон, и погоны в одном экземпляре делать.
Пусть и делаешь это все не ты – но голова-то все равно у тебя болит за это.
А во-вторых, парадка сама по себе смотрится в сто раз лучше, чем с шинелью. Да и берет с шинелью как-то странно выглядит.
Опять же здесь еще туда-сюда, тепло все-таки.
А в Москве, может, уже и снег выпал – в берете-то точно охренеешь. А с шапкой, что с ней ни делай, виду все равно никакого…
В общем, охреневший вконец «шнурина»! Служить еще и служить, а туда же – про парадку он размечтался!
Про дембель весной! Аж 1986-го года! А на дворе 84-й…
Так ведь какие мысли-то приятные. И светлые!
Пока витал в облаках, дошел до «эвакопункта».
Ну, думаю, интересно, как-то меня фрукт этот экзотический встретит.
Выходит. Делаю вид, что ничего вчера не было.
– Ну что, будут сегодня вертушки на Гардез?
– Не знаю, должны вроде быть.
Отвечает неожиданно миролюбиво. Интересно, с чего бы это?
Задуматься о возможной причине перемен в его настроении не успеваю. Над взлеткой раздается уже хорошо знакомый мне свистящий рокот Ми-8.
Внутри что-то сжимается – вдруг «моя». Тогда через минут сорок буду в Гардезе.
И все по новой…
Вертушка уже близко, причем заходит прямо на «эвакопункт».
Неужто до такой степени повезло?
Красиво так заходит, от солнца, только силуэт вижу.
Волна пыли уже до нас добивает. Метров 20 до вертолета.
Только завис он низко над землей и не садится.
Странно…
Тут хозяин «эвакопункта», повинуясь какой-то только ему понятной логике, хватает носилки и несется к вертолету.
На бегу оборачивается и кричит что-то мне.
Разобрать из-за рева движков ничего нельзя, но по инерции бегу за ним.
Он уже подбежал к вертушке, оттуда ему что-то кричат.
Он подает им носилки, а из вертушки высовываются ручки точно таких же носилок.
Тут подбегаю я. Он жестами показывает, мол, хватайся за носилки. И мы почти на вытянутых над головой руках принимаем их из отсека вертолета.
Немного завалившись на мгновение на бок, «восьмерка» резко уходит вверх, и вскоре ее рокот лишь чуть слышен где-то вдалеке, а потом и вовсе пропадает.
Наступившая вмиг тишина оглушает.
«Оглушает» и открывающееся моему взгляду зрелище.
Светит солнце, дует легкий теплый ветерок, колышет редкие выгоревшие травинки.
Вдалеке красивым силуэтом вырисовываются горы…
А перед нами, на носилках, лежит мертвый.
Мертвый солдат.
На нем светлый легкий комбинезон, каких я еще не видел. Тельник.
На ногах кроссовки.
Он лежит на спине с каким-то непостижимо спокойным, умиротворенным выражением лица. На комбезе ни капли крови.
На первый взгляд можно даже подумать, что он уснул.
Если бы не маленькая, аккуратная дырочка у него во лбу…
