– Где, интересно, я найду таких купцов, которые…
– А это уж моя забота, – снова перебил ее синеглазый и поднялся. – Спокойной ночи, панна Магдалена. И не забудьте запереть дверь!
Крестоносец растворился в сумерках, а Мадленка, оставшись одна, долго думала, сидя на кровати в одиночестве, но так ничего и не надумала и легла спать.
Глава 2,
в которой Филибер против своей волистановится глухонемым
Пробудившись, Мадленка первым делом справилась о Боэмунде и, к разочарованию своему, узнала, что он отбыл куда-то. Ей было нелегко без своего врага, неожиданно превратившегося в друга и советчика. Она чувствовала, что он умнее, жестче и много проницательнее, чем она, и что только он способен собрать воедино те нити, которые вели к разгадке столь страшного преступления. Сама она без толку бродила вокруг да около, и пока ее действия не имели никаких результатов, кроме отрицательных. Желая убедиться, что Боэмунд не ошибся в своих предположениях, она перечитала Библию настоятельницы, обыскала ее вдоль и поперек и ощупала каждый листок, но безуспешно. У брата Киприана Мадленка стащила перья, немного чернил и лист бумаги, на который для верности записала ключевые моменты разыгравшейся драмы; но сколько она ни билась, ей так и не удалось объединить их в сколько-нибудь стройную систему, и она сожгла пергамент.
Боэмунд вернулся ближе к вечеру, запыленный, усталый и грязный, прямиком отправился к великому комтуру и о чем-то долго с ним говорил при закрытых дверях. А после нашел во дворе Филибера и спросил, будет ли тот его сопровождать в случае надобности, если предприятие выдастся опасным.
Филибер, которому, похоже, надоело безделье и прискучили разом все исповедницы, объявил, что он готов за товарища в огонь и воду, потому как опасности созданы для людей, неробких сердцем, и весело спросил, что ему придется делать.
– Ничего особенного. Ты будешь изображать моего глухонемого слугу, – огорошил его Боэмунд.
– Опять! – завопил Филибер. – Нет, что ж такое! Черт возьми, я уже изображал глухонемого в Белом замке, и мне это надоело! Неужели я ни на что больше не гожусь?
– Филибер, – урезонивал его Боэмунд, – мы едем на вражеские земли. Понял? А ты не говоришь по-польски.
– Еще чего выдумал! – возмутился Филибер. – Чтобы я учил такой пакостный язык? – Он выразительно прокудахтал на подобие польского несколько фраз, услыхав которые Мадленка повалилась от смеха. – Черт возьми, и почему они не могут говорить, как все нормальные люди, по-французски или по-немецки? Латынь и то лучше, если хочешь знать мое мнение!
– Брат, – Боэмунд оставался серьезным, – я уважаю тебя и твое мнение, но если там, куда мы едем, в нас признают крестоносцев, нам придется плохо. Поэтому для общего блага ты будешь глухонемым.
– И какой прок от глухонемого слуги? – пожаловался Филибер Мадленке, когда Боэмунд ушел. – Нет, ну просто черт знает что такое!
– Значит, ты тоже был в Белом замке? – спросила Мадленка.
– Был, – подтвердил Филибер нехотя. – Я получил приказ незаметно войти туда прежде, чем Боэмунд его окружит, ну и нарядился глухонемым нищим. Я должен был убить стражу на входе и опустить мост, когда начнется приступ.
– Надо же, – пробормотал лже-Михал, – а я думал, Боэмунд взял его с бою.
– Какое там, – проворчал Филибер. – Он не из тех воинов, которые оставляют что-то на волю случайности. У него всегда все предусмотрено, и он не собирался год держать чертов замок в осаде, чтобы потом с позором отступить. А! – Филибер безнадежно махнул рукой. – Знаешь, если бы те поляки не тронули Ульриха, жили бы себе припеваючи да жили, поэтому и жалеть о них нечего. Только вот мне любопытно, что Боэмунд затевает сейчас. Неспроста он все делает, ох, неспроста!
* * *
Через несколько дней Мадленку вызвали к великому комтуру, где брат Киприан огласил вслух ее показания и спросил, верно ли он записал. Мадленка не нашла ни одной ошибки и поэтому под обманчиво бесстрастным взглядом Боэмунда криво расписалась не пергаменте, как «Михал Соболевский», и приложила палец. Боэмунд нагнал ее в галерее и велел собираться.
Приблизительно через час Мадленка присоединилась к маленькому отряду, ждавшему ее во дворе. Всадников было человек десять, все проверенные, опытные люди, говорящие по-польски. Они оделись как купцы, а Боэмунда и вовсе было не узнать. Он оставил в замке белый плащ и доспехи с изображением солнца, на тело надел кольчугу, а поверх нее – костюм литовского покроя и плащ. Филибер, дуясь, ехал на низкорослом литовском коньке, который, однако же, без особых усилий вез такую нешуточную ношу. Боэмунд запасся охранными грамотами на имя Ольгерда из Вильнюса и его сопровождающих, и под палящим летним солнцем кавалькада двинулась к Торну, откуда они должны были свернуть на Каменки.
Когда выехали из Мальборка, Мадленка обернулась в седле и глядела назад, пока башни крепости не скрылись из виду. В горле у нее стоял ком; она знала, что едет домой, но ей почему-то не становилось легче. Вдобавок у нее пропал аппетит, и, когда они наконец добрались до Торна, девушка не смогла проглотить ни кусочка.
Фон Ансбах встретил их радушно, послал разъезд, который вернулся и сообщил, что местность по ту и другую сторону границы спокойна, а значит, они могут без помех продолжать свой путь. Боэмунд сердечно поблагодарил его, они сменили лошадей и на другое утро покинули земли Тевтонского ордена. Впереди простирались равнины, леса и неизвестность.
По мере того как они приближались к цели, Мадленка становилась все мрачнее, хотя, казалось бы, у нее были все причины радоваться. Сам дед гордился бы ею, если б узнал, из каких переделок она вышла с честью. Положим, когда напали на мать-настоятельницу, ей, Мадленке, попросту повезло, но ведь из темницы она выбралась сама, да еще и Лягушонка спасла, у самих крестоносцев нашла приют и покровительство, и теперь они же провожают ее домой, чтобы с ней чего не случилось. Но, несмотря на все успехи, на сердце у нее было тяжело, словно ей чего-то не хватало – чего-то такого, без чего само ее существование теряло смысл.
Плохо было то, разумеется, что она так и не добралась до разгадки произошедшего, не наказала виновников смерти Михала и остальных, да еще вдобавок и упустила их, когда они были почти у нее в руках. Но если Боэмунд прав и если им ничего не стоило убить даже настоятельницу, у которой наверняка имелись могущественные защитники, и высокородную княгиню Гизелу, то как знать, не повезло ли ей, что она осталась в неведении?! Но дело было даже не в том: Мадленка вся извелась, пока не призналась себе, что ей, пожалуй, больше всего будет не хватать… синеглазого.
Открытие потрясло ее. Раньше она как-то не задумывалась над тем, что значит для нее Боэмунд фон Мейссен. Он был просто частью существующего мира – довольно докучной, надо признаться, особенно когда выказывал в отношении нее всякие кровожадные намерения, но теперь, когда он из врага превратился в союзника, она не сомневалась, что испытывает к нему вовсе не чувство дружеской благодарности, а тем более, упаси боже, не ненависть и не презрение. В его присутствии Мадленка не знала, куда ей деть себя; то ей становилось жарко, так что она чувствовала, как горят ее щеки, то она делалась ко всему безразлична, грубила без причины и дулась на окружающих, у нее часто пропадал аппетит и даже болел живот, хотя совершенно непонятно, какая может быть связь между сердцем, источником нежных чувств, и презренным желудком, перемалывающим земную пищу.
