– Зачем? – безразлично спросил рыцарь.
Мадленка закусила губу.
– Я боялась за тебя. Я думала, они что-то сделали с тобой.
Боэмунд зевнул и прикрыл рот тыльной стороной руки.
– Не стоило.
В свете лампы он показался ей изможденным, постаревшим, почти чужим. Под глазами у него лежали темные круги.
– Я видела Киприана, – сказала Мадленка, чтобы хоть что-то сказать.
Наступило молчание.
– Скажи, я могу хоть что-то сделать для тебя?
– Ничего, – сказал Боэмунд, глядя на пламя в лампаде.
Мадленка поежилась. Она чувствовала себя так, словно между ними находится стена, и словно проклятая стена растет прямо на глазах.
– Август мне рассказал о том, что будет. Ты убьешь его?
– Нет. Зачем?
– Тогда он убьет тебя, – почти прошептала Мадленка.
Боэмунд снова зевнул.
– Я не намерен ему мешать, – процедил он сквозь зубы.
– Я не понимаю! – Мадленка судорожно стиснула пальцы. – Значит, так ты решил шагнуть навстречу смерти, раз она сама не приходит за тобой? Но ведь Август, он же… он же… Это просто смешно, – беспомощно закончила она. – Помнишь, ты сказал однажды: я – вассал господа. Но ведь ты предаешь его. Чем твое решение лучше самоубийства?
– Наоборот, бог предал меня, – угрюмо отозвался Боэмунд, и Мадленка почувствовала, что ее слова задели его за живое. – Я был не худшим его творением, и что он сделал со мной? Ты же видела, ты была там… В чем я провинился перед ним? За что он так наказал меня? Но я был слишком блестящ, а ему по душе посредственности. Он решил, что я нуждаюсь в биче смирения. Несчастья ломают непокорных, так? Но со мной у него ничего не вышло: я сделался еще нетерпимее, чем прежде. Бог приговорил меня околевать, как бешеной собаке, а я умру с честью. Это все, что мне остается. А теперь уходи, я хочу выспаться.
Мадленка поднялась на ноги. Она чувствовала себя так, словно из нее только что вынули душу. Боэмунд говорил ужасные вещи, богохульствовал, но ей все равно почему-то было невыразимо жалко его.
– Значит, – тихо заговорила она, – ты хочешь умереть, потому что твой властелин предал тебя? Неужели у тебя так мало веры в него? Быть может, он совершит чудо ради тебя. Быть может, он пошлет тебе спасение и… и укажет тебе, ради чего жить дальше. Я знаю, тебе плохо, весь мир кажется тебе враждебным, но отчаяние – грех! Никогда нельзя отчаиваться, потому что, когда отчаиваешься, предаешь прежде всего себя. – Из глаз девушки потекли слезы. – Ты не должен умереть только потому, что не видишь иного выхода. Быть может, он сжалится над тобой и пошлет тебе человека, в котором ты обретешь смысл своей жизни, или…
– Скажи, – перебил ее Боэмунд, – ты любишь меня?
Мадленка замерла. Слезы, щекоча, стекали у нее по щекам. Она подумала, смахнула их, хлюпнула носом и честно сказала:
– Да. Я думаю, да.
– Тогда не говори таких вещей! – В голосе рыцаря зазвучало ожесточение. – Запомни: у тебя нет никакого права указывать, что мне делать. Да! Я не знаю, что тебе взбрело в голову…
– Ты! Не знаешь! – вспылила Мадленка. – Да что ты можешь знать, в самом деле? Тебе неведомы ни благодарность, ни любовь, ни самые простые человеческие чувства! У тебя просто нет сердца!
Боэмунд пожал плечами в ответ на ее вспышку и закинул руки за голову. Он, очевидно, не собирался спорить.
– Но мне это безразлично, – добавила Мадленка срывающимся голосом, – потому что я тебя люблю. И я не хочу смотреть, как Август будет убивать тебя, я не вынесу…
– Так не ходи туда.
Насмешка только разожгла ярость Мадленки.
– Не поможет! – вскрикнула она. – Даже если я выколю себе глаза, я буду видеть все… все… А Август будет смеяться, – внезапно добавила девушка. – Я уже сейчас слышу его смех. Скажи, что мне сделать, чтобы ты не дал ему победить себя?
Боэмунд слегка повел плечом.
– Ты можешь вылечить меня от проказы?
Руки Мадленки упали, как плети.
– Нет.
– Тогда ты не можешь ничего для меня сделать.
Мадленка молчала, словно раздавленная горем.
– Тебе кажется, что ты увлечена мной, но поверь, все пройдет. Может быть, не сразу, но пройдет. Просто так получилось, что среди всех, кто окружал тебя, я в какой-то миг оказался самым… необычным, что ли. Ничего хорошего у нас все равно не вышло бы, и ты достаточно умна, чтобы признать это. Ведь так? Когда я умру, тебе станет легче, вот увидишь. Гораздо легче. Человек быстро смиряется с неизбежным.
– Значит, ты умрешь… – произнесла Мадленка безнадежно. – А я? Что же будет со мной?
Боэмунд улыбнулся:
– Ты будешь жить. Поверь мне, лучше жизни нет ничего на свете! И не думай ни о чем. Я все равно заслужил смерть. Не за одно, так за другое.
– Но смерть не заслужила тебя! – возразила Мадленка, в которой вновь взыграл дух противоречия.
Боэмунд пристально посмотрел на нее и ничего не ответил. Наступило долгое молчание.
– Наверное, мне не стоит благодарить тебя за то, что ты спас меня, – нарушила его Мадленка. – Тебе моя благодарность наверняка не нужна. И потом, ты же это сделал не ради меня.
– А ради кого?
Мадленка вздрогнула.
– Какая разница? Неужели есть на свете хоть один человек, которым ты дорожишь?
Боэмунд снова глядел на пламя лампады.
– Ты права, – сказал он спокойно, – такого человека нет. То, что я сделал, я сделал только ради себя.
Мадленка ждала совсем других слов, но то, что она услышала, могло значить только одно: синеглазый не любит ее. А раз так, все остальное уже не имело смысла.
– И тем не менее я благодарна тебе, – продолжала девушка спокойно. – Ты умрешь, а я буду жить. Разве это не прекрасно?
И прежде чем Боэмунд нашелся, что ответить, Мадленка приблизилась к двери и постучала, как было условлено. Стража выпустила ее.
Бой часов разнесся, когда Мадленка возвращалась к себе. На глаза ее навернулись слезы, и она, не сдержавшись, всхлипнула.
А в другом крыле замка Боэмунд вытянулся на кровати и закрыл глаза. Но до самого утра ему так и не удалось уснуть.
Глава 17,
в которой кое-кто едва не лишается головы
День, когда должна была решиться судьба крестоносца, выдался необыкновенно погожим. Ни облачка в небе, радующем своей первозданной синевой, ни дуновения ветерка. В такую пору хорошо лежать в траве, ни о чем не думая, где-нибудь в тени деревьев. Тишь, покой, умиротворение; в лугах бродят коровы; по дороге рысью промчался всадник и скрылся из виду… Или никакого всадника нет и в помине, есть только ты и божий свет, в котором тебе легко и привольно. Станет жарко, можно спуститься к реке, где ивы опускают в воду свои ветви, как волосы, а на берегу стрекочут кузнечики, где-то в листве звонко переговариваются птицы. Хорошо, ей-богу, хорошо!
