И действительно выглядел подозрительно счастливым.
* * *
– Ну нифига себе, – говорю я честно месяц спустя, в день капитуляции нацистской Германии. Это первый, но далеко не последний раз восьмого мая, когда мне предстоит сказать эти или какие-то похожие по смыслу слова.
Я сижу в машине, машина стоит перед медленно отворяющимися воротами. Ворота из бугристого, инкрустированного какими-то каменьями, проросшего сказочными буркалами дерева. С двух сторон их подпирают металлические фигуры в широкополых шляпах, не то пугала, не то Железные Дровосеки, не то маги-громовержцы из компьютерной махаловки Mortal Combat. Ворота сделал Теодор Тэжик – замечательный художник, который, в частности, работал над фильмом «Кин-дза-дза» и изобрел все тамошние гениальные пепелацы, а сам живет в Москве в доме, спроворенном из бывшей трансформаторной будки. А тут за его воротами – Мельница. Тоже Мельница, как и парижский отель, только без уменьшительного прилагательного. Натуральная мельница здесь когда-то и была. А теперь здесь одно из трех примерно мест, где Слава Полунин растит большие, ветвящиеся театральные проекты – ну и живет немножко.
В каком-то другом случае я бы сказал проще: дом. Но здесь это простое слово не подходит.
Нифига себе, говорю я, наблюдая сногсшибательные ворота и уже догадываясь, что визит на Мельницу порядком скорректирует мои представления о полунинской методе тотального счастья.
Ворота открываются, мы въезжаем, и я оказываюсь прав.
Тут вот какая штука: есть инерция восприятия, заставляющая рассматривать клоуна как существо практически бездомное. Такое, чей адрес не дом и не улица, и даже не Советский Союз, а весь мир – с точками временной регистрации в гостиницах и автофургонах. Пытаясь посмотреть «глазами клоуна» и осмыслить увиденное, ты учитываешь что угодно – но не то место, где клоун шлепает босиком в душ и варит себе утром овсянку. Этого места попросту нет в системе координат. Оно не важно.
То, что я до сих пор слышал о Полунине и от Полунина, нисколько не противоречило такому взгляду.
Месяц назад Слава Полунин, излагая мне свою географическую философию, говорил (и ничуть не лукавил), как важно всё время двигаться, ездить как можно больше. «Шарик – штука небольшая, обязательно использовать его по назначению». Любому, говорил он, надо побывать в Индии: это опыт, который сильно меняет отношение к жизни, дает наглядный пример переключения скоростей и смены ориентиров (Полунин как раз собирался в Индию – вначале гостить на свадьбе в Раджастане, а после – с хорошей компанией плыть пять дней на лодке по ленивым рекам тропического штата Керала). Любому надо бывать в странах, где радость жизни растворена в воздухе, как пузырьки в шампанском, – в Италии, на Кубе. «На Кубе я как-то много часов наблюдал за парнем, вешавшим в гостиничном холле занавеску, – он приходил, пританцовывая, уходил, возвращался, включал магнитофон, примерялся к карнизу, снова уходил, напевал, прищелкивал пальцами; он повесил занавеску, она перекосилась и упала – он махнул рукой и ушел, абсолютно довольный; он потрясающе, потрясающе провел несколько часов!» Ну а вы, Слава, где все-таки в основном живете, спросил я. «Мы, – сказал Полунин, – нигде не живем, мы движемся, у нас есть несколько бивуаков – в Москве, в Лондоне, где растет «сНежное шоу», здесь, во Франции, где растут новые проекты, еще где-то…» Я покивал: образ бивуака был недурен, цирковым (а клоун – все-таки циркового семени ремесло, даже если, как в полунинском случае, вырастает в полновесный театр) и не положено сидеть на месте, смотри выше. Клоун – это «Караван мира», который Полунин со товарищи сделали в девяностом. Фантастический анабасис десятков («двадцать мы собрали, а еще сорок прилепились сами») коллективов по Европе, когда «железный занавес» уже обваливался кусками, но еще пугал, и еще не снесли Берлинскую стену, и Вацлав Гавел, будущий президент и тогдашний завлит одного из театров-участников, сидел под домашним арестом, откуда его пришлось вызволять, – а шапито вырастали от Праги до Елисейских Полей, как посольства оттепели, расплавляющей границы, сплавляющей Европу в новое единство. В этом году юбилей не только у Полунина, но и у «Каравана», и будет праздник, ритуальный уменьшенный дубль. Того блицкрига, конечно, не повторить, не входят в один zeitgeist дважды. Однако людям, провернувшим эдакий великий поход на переломе времен, где же и жить, как не по бивуакам?
Не то чтобы я действительно ожидал обнаружить на Мельнице армейские палатки и полевую кухню. Или шапито и кибитки (хотя жил же одно время дизайнер Симачев в юрте, чем не пример?).
Но того, что обнаружил, я не ожидал тем более.
Зато кое-что понял про механику счастья.
* * *
– Ты понимаешь, – говорит Слава Полунин в номере «Маленькой мельницы», – про счастье у меня нету никакой специальной концепции. Я не очень сильный философ. Словом не слишком хорошо владею, анализом. Я как ребенок: сейчас счастлив – сейчас нет. Если несчастлив – лезу из кожи вон, чтобы это устранить. Это формула моего существования. Если чувствую, что я не в гармонии, не в радостном созидании, – я воспринимаю это как болезнь. Болезнь может длиться день, неделю, год – но весь этот год я стремлюсь из нее выбраться. Это для меня ужас. Я не могу себе позволить быть несчастливым.
Полунин задумчиво смотрит куда-то под потолочную балку, словно там плавает в воздухе невесомый весомый аргумент.
– У меня есть закон, – говорит он. – Называется «ноги в воду». Каждые три-пять лет надлежит сесть на берегу реки, опустить ноги в воду, ничего не делать, сидеть и думать: что ты сделал за эти годы? Зачем? Нужно ли это было делать? Куда ты идешь?.. Каждые три-пять лет нужно сворачивать. Обновление, понимаешь? Ты не можешь всё время идти вот так, – он прямо и резко рубит рукой. – Даже если идешь к какой-то определенной цели, то идти нужно вот так, – рука выписывает змеиный зигзаг. – Идти всё время по одной дороге – скучно, неинтересно, неправильно. Ужас повторения: здесь уже сидел, здесь лежал, с этим пил, с этим ел, с этим плясал. Невозможно. Словом, ты должен устраивать себе ревизию: счастлив ты или нет. Этот самоконтроль – регулярная, обязательная процедура. Как умывание. И если ты чувствуешь на теле чесотку несчастья – ее необходимо устранить.
– Ну хорошо, – говорю я. – Вот Слава Полунин просыпается поутру, смотрит в зеркало и думает: хм, чегой-то я несчастлив. И что дальше?
– Дальше, – говорит Полунин, – Славе Полунину нужно понять, почему он несчастлив.
– И всегда можно понять? – не верю я.
– Всегда, – говорит Полунин твердо. – Пусть не за один день, но можно. Вот смотри. Я работал в цирке «Дю Солей». Это лучший цирк в мире. И я – звезда великого цирка. Это гастроли в Нью-Йорке. И я – главный персонаж. Мечта, вершина карьеры… И – мне скучно. Неинтересно. Несчастливо. Почему? А – кончилось творчество. Я ежедневно повторяю одно и то же. Развития нет. Не дают развиваться, нельзя, потому что формула коммерческого успеха – закрепление и повторение. И у меня начинается депрессия. Что-то неверно. Я нахожусь не там. Депрессия длится несколько месяцев – страшная, тяжелая… Хотя всё идеально, меня все любят, меня на руках носят! И вот я ищу возможность вырваться из этого прекрасного, выгодного, перспективного контракта. И вырываюсь. И депрессия проходит. А раньше – еще в советские времена – был у меня идеальный партнер, Саша Скворцов. Мы с ним были абсолютная пара десять лет кряду, а то и пятнадцать… И вот однажды я сказал: нет, Сань, давай мы с тобой расстанемся – и каждый пойдет своим путем. Все цирковые люди крутили пальцами у виска: ты что, сумасшедший, найти партнера – профессиональная мечта!!! Но мы все друг другу сказали, всё сделали, и я понимал: теперь мы стоим на месте и держим друг друга, не даем двигаться. И надо было решиться уйти – неизвестно куда, неизвестно зачем. И я решился. То есть нужно понять, что именно и в каком месте неправильно, – это раз. И найти в себе силы сделать из этого места шаг – это два. А это всегда очень больно. Очень непросто. И абсолютно необходимо.
