Я не уверен, что у него получится. Пока что особо ни у кого не получалось. Но за попытку, да, спасибо.
* * *
Уже совсем темно. Слава Полунин борется с джетлагом в новозеландском троне. А его жена Лена, которой удивительно идет ее театральное прозвище Фудзи, ведет меня и ватагу прочих визитеров на еще одну, ночную экскурсию по территории Мельницы, по одной из главных стационарных частей гиперболоида клоуна Полунина. Мимо садов, и каркасов будущих театральных подмостков, и цыганской кибитки, и корейского храма. Оказывается, что дощатая дорожка вдоль реки и будущей территории «Пейзарта» частично превращена в Млечный Путь. В дырочки и щели вставлены светодиоды – и теперь мерцают радикально голубым. Визитеры увлеченно обсуждают оптимальную плотность огоньков – чтобы и впрямь казалось, что ты шагаешь по звездной дорожке, но не кружилась голова.
Лена подводит меня к сиротливому минивэну.
– А вот на этой машине, – говорит она, – мы объехали как минимум полмира. По гастролям. И еще у нас был прицеп…
Я собираюсь сказать, что мне об этом уже говорил Слава. Но не говорю.
– А вот видишь эту сумку? – Лена показывает на нее, висящую на правом переднем зеркале, потертую ничуть не меньше самого авто. – Машина у нас раньше долго стояла в другом месте. И какая-то птица сделала в этой сумке гнездо. И вывела птенцов, да. А потом мы всё передвинули и были уверены, что птица, конечно, больше не прилетит. Но на всякий случай решили повесить сумку. И вот – посмотри.
Она отгибает клапан. И я опять ничего, ну совсем ничего не говорю. Ни про то, как ловко всё всегда обставлено с реквизитом у цирковых. Ни про то, а как, собственно, отгибает этот самый клапан верная своему гнездовью упрямая птица. Я ничего не говорю, потому что в сумке светятся крапчатым светом несколько крепеньких, овальных яиц, из которых теоретически должно вылупиться пушистое, горластое, наглое, беззащитное будущее.
И эти яйца, не иначе прообраз многочисленных яйцевидных конструкций Мельницы (из которых ведь тоже должно вылупляться будущее), – они на вид абсолютно настоящие, правда.
Пожалуй, я верю, что так и есть.
Форс-мажор
Утопия Теодора Курентзиса: пермские боги перемен (2011)
Дирижер Теодор Курентзис – грек, живущий в России семнадцать лет, – самая экзотическая фигура русской музыки; для кого-то он – визионер-новатор, для других – дутая величина… С недавних пор Курентзис – художественный руководитель Пермского академического театра оперы и балета, а значит, вскоре он неизбежно станет частью той «культурной революции», которая длится в Перми уже больше двух лет. Пермская революция и сама для кого-то – грандиозный прогрессорский эксперимент по модернизации целого города, для кого-то – тоже грандиозное, но надувательство. Что станет результатом встречи двух раскрученных, но неоднозначных мифов?
Среди генералов мировой гвардии Большой Музыки у Теодора Курентзиса, в возрасте двадцати двух лет сорвавшегося из Афин в Россию, чтобы в России остаться, характерная роль молодого дерзкого майора-герильеро, фотогеничного и самоуверенного, амбициозного и амбивалентного: дирижирует вызывающе буйно, на всё имеет свой взгляд, ссорится с цеховыми авторитетами, то пишет стихи, то играет в кино, то рассуждает о Боге, то снимается полуобнаженным (зато в виде ангела, с крыльями) для глянца, то живет с музыкантами чуть не хипповской творческой коммуной. Одни восторгаются им как уникальным носителем божественно-революционного духа искусства. Другие уличают в нарциссизме и экстремизме, гламурности и диктаторских замашках. И тем и другим Курентзис охотно подкидывает всё новое топливо для поддержания градуса обожания и ненависти, сам же упорно придерживается партизанской тактики: окопаться подальше от столиц и наносить удары оттуда. Семь лет, с 2004-го, он руководил Новосибирской оперой, основательно перепахал музыкальный ландшафт академического центра Сибири, создал там ансамбль и хор, стал возить их на мировые гастроли, обосновался, укрепился… И вдруг – внезапный уход на новую базу, в Пермь: формально даже не повышение в должности – но на деле резкое повышение ставок в игре. Причем уход, сдирижированный в духе шпионского детектива: с утечками информации в прессу и их опровержением, со слухами в блогосфере и тремором в профессиональном сообществе, с ажиотажем фанатов и ропотом недоброжелателей.
В самой Перми его отнюдь не все ждали с распростертыми объятиями. Может быть, именно поэтому Курентзис начал действовать очень, очень быстро.
* * *
– Я теперь хочу тоже говорить тост, – произносит Курентзис, подняв стакан с рыжим «Чивас Ригалом». Русский язык у Курентзиса удивительный для человека, прожившего в России семнадцать лет и называющего ее своей второй родиной, а себя – «Федором Ивановичем Курочкиным»: словарно и образно богатый, он порядком перекорежен грамматически, а главное – милый, но могучий акцент, столь странный для индивида с совершенным музыкальным слухом. Так что люди, знающие Курентзиса давно, шутят: мол, Теодор прогрессирует – изъясняется по-русски всё хуже и хуже.
Здесь все говорят тосты. Это Пермь, это 2 марта 2011 года, только что прошел концерт, очередная (вторая по счету за два месяца – а между уместились крайне успешные выступления «Musica Aeterna» в амстердамском «Концертгебау» и венском «Музикферайне») демонстрация силы нового худрука и его команды. Настроение – как после тактической, но безусловно успешной боевой операции, адреналин гудит в крови, кажется, у всех: у самого Курентзиса, его правой руки Алексея Трифонова (с сентября – худрука Пермской филармонии), его другой правой руки Виталия Полонского (директора оперной труппы), его прочих правых рук, главного балетмейстера Пермского балета Алексея Мирошниченко, статусной в Европах vocal coach Медеи Ясониди, музыкантов из оркестра Курентзиса «Musica Aeterna», сопрано Ларисы Кель, Вероники Джиоевой и Ирины Чуриловой, баритона Максима Аниськина, приглашенного тенора Михаила Векуа, и так далее, и тому подобное. Вся эта бодро усталая, слегка взвинченная компания сидит вокруг большого стола в кафе Pravila. Кафе тоже по мере сил старается работать на атмосферу ставки успешной армии вторжения, по определению малость отдельной от окружающего ландшафта и контекста: своим русско-латинским лейблом, своим лаконичным черно-белым дизайном, своим глобалистским меню (сибас, салат «цезарь», тигровые креветки), блюда из которого котируются по-московски недешево, и несут их милые юные официантки по-московски нескоро.
Курентзис говорит тост. Он говорит про то, как много предстоит сделать. Про то, какая уникальная возможность открыта здесь присутствующим – возможность выстроить «в нашем гнилом мире», живущем по законам порнографического потребления, оазис настоящего искусства, обитель творческого духа, причем на благодатном укрепленном плацдарме, населенном эмоциональными людьми, жаждущими чуда. Он говорит про то, какой это шанс и какая это работа. Он говорит немного сбивчиво, но, кажется, весьма искренне.
– А если мы не сумеем, – заканчивает он драматически, – то все мы через десять, а то и через пять лет будем эмигрантами в Европе.
