И всё это роли, которые ей не нужны.
Это только сначала кажется, что история Марии Амели – это история про человека, который вынужден искать себя и свое место в катастрофически меняющемся мире. На самом деле это история про человека, который нашел и себя, и свое место. Только вот найденное приходится отвоевывать заново – потому что справедливость и здравый смысл «за», но «против» закон.
* * *
– А трупов-то сколько? – нервно спрашивает фотограф у оператора.
– Точно не знают, но много, – оператор щелкает сотовой «раскладушкой». – Говорят, кровища везде, руки оторванные, жуть… Раненых не меньше сотни…
Фотограф качает головой.
– Так чего случилось-то? – встреваю я.
– В Домодедове бомбу взорвали, – откликается фотограф. – В зале прилета!
Мы – я, и фотограф, и оператор, и еще десятка два фотографов, операторов, людей с диктофонами-микрофонами – тоже стоим в зале прилета. Только в Шереметьеве, потому что именно сюда скоро прибудет борт «Аэрофлота» из Осло. А на борту – Мадина Саламова, она же Мария Бидзикоева, она же Мария Амели. Девушка, которая недавно прославилась на всю Норвегию, написав книгу о том, каково ей жить там нелегальным иммигрантом. Девушка, которая только что, двенадцать дней назад, прославилась на всю Европу и даже мир, потому что тут-то ее – на взлете норвежской известности, в полушаге, казалось, от достижения заветного легального статуса, – и арестовали, а теперь депортировали. И вот мы все стоим в зоне для встречающих и ждем, когда приземлится самолет и выйдет Мадина-Мария со своим бойфрендом Эйвиндом Трэдалом, молодым норвежским редактором, который полетел в Россию вместе с ней.
В зале милиционеры перекрывают ленточкой все входы-выходы кроме одного, включают рамку металлоискателя и выставляют кордон. Рейс из Осло прибывает. Ватага папарацци подтягивается поближе к воротам. По залу бредут двое грустных милиционеров с унылой собакой.
– Убитых не меньше двадцати, – транслирует сводки оператор где-то за моим плечом.
Пассажиры из Осло уже давно выходят. Косятся на камеры, кто-то улыбается и машет рукой. Ни Марии, ни Эйвинда не видно.
– Ждите, ждите! Чего она вам сдалась-то? – сварливо бросает какая-то олд леди, катящая мимо нас хеопсову пирамиду дорожных кофров. – Из самолета выходить не хотела, задерживала всех!..
На самом деле очень даже хотела, будет она рассказывать потом. Это ее не выпускали – с ее выданными российским консульством бумажками, одноразово заменяющими паспорт.
Проходит еще не меньше получаса, и из ворот появляются Мария и Эйвинд. Она круглолицая и чуть раскосая, но как-то на скандинавский, северный лад, больше и впрямь похожая на Бьорк или Смиллу из романа Питера Хёга, чем на осетинку. Он – симпатичный нордический блондин. Всё точно как в фоторепортажах, которыми были заполнены последние полторы недели все норвежские таблоиды.
Папарацци принимаются судорожно сверкать блицами, репортеры тянут микрофоны. Мария и Эйвинд – губы сжаты, взгляд ни с чьим не пересекается – рвутся сквозь толпу, таща за собой чемоданы, не реагируя на микрофоны и блицы. В папарацци срабатывает инстинкт хищника, и они бросаются вслед. Человеческий ком, стрекоча и высверкивая, некоторое время рикошетит по залу, потому что выходы-то перекрыты. Выглядит это нелепо и как-то неприлично.
Наконец Мария и Эйвинд попадают в открытую дверь, вылетают в московский холод, прыгают в такси и уносятся. Несколько самых настырных папарацци прыгают в другое такси и уносятся за ними. Прочие, потоптавшись, начинают рассасываться.
– Ну вот, – меланхолично констатирует фотограф, пакуя камеру. – Надо было в Домодедово ехать. Кто ж знал.
* * *
– Полицейские пришли меня арестовывать впятером, – говорит мне Мария Амели неделю спустя (у нее вполне живой русский – с легким скандинавским акцентом). – Как будто я какой-то опасный преступник, представляешь? Как будто я скрывалась, и меня надо ловить. Хотя я ведь ездила по всей Норвегии с выступлениями, и график был всем известен. Я просто не понимаю, зачем надо было так делать.
Примерно об этом же еще неделю спустя, в Осло, мне будет говорить Эгил, один из норвежских друзей Марии, активно участвовавших в кампании по ее защите. Мы будем сидеть в богемном райончике Грюнерлёкке, в кабачке с подозрительно знакомым названием «Sounds of mu», и Эгил будет объяснять мне: понимаешь, норвежцы очень болезненно относятся к неоправданной грубости государства по отношению к личности. И то, что Марию арестовали, – то, как ее арестовали! – насторожило даже людей, изначально ей не симпатизировавших…
А сейчас мы с Марией и Эйвиндом сидим в кафе через улицу от Консерватории, и они уже спокойны, расслабленны и по-европейски корректны. Они с аппетитом едят и заказывают по бокалу шампанского, потому что сегодня утром Мария получила первый в своей жизни паспорт, внутренний российский, – она показывает коричневую «корочку», в которой не похожа на себя фотографией и в которой ее зовут Мадина Хетаговна Саламова: не Бидзикоева и уж тем более не Амели… Они уже смирились с масштабами и ритмом Москвы, уже обжились в съемной квартире – снять помог один из московских экспатов-норвежцев; вообще местное норвежское комьюнити наперебой выражало готовность принять на постой, всячески содействовать и обиходить, и это, пожалуй, один из самых красноречивых ответов на вопрос, зачислила ли Мадину Хетаговну Саламову в свои прогрессивная часть норвежского общества, не путать с государством.
Мария и Эйвинд пьют шампанское, и мы спокойно, расслабленно и корректно обсуждаем всё, что было прежде. Как ее арестовали 12 января и отвезли в Трандум, изолятор для нелегальных иммигрантов, расположенный неподалеку от столичного аэропорта Гардермоен – чтобы, значит, депортировать было удобнее. Как она просидела там шесть дней. Как ее дважды раздевали догола для обыска. Как Эйвинд посылал к ней приятеля-священника, потому что его к ней не пустили бы, а священника обязаны были пустить. Как вокруг ее дела стремительно разгорался скандал, расколовший норвежское общественное мнение, норвежских политиков и даже правящую коалицию в стортинге, парламенте страны. Как в Осло, Бергене, Тронхейме сотни, а то и тысячи людей выходили на демонстрации в ее поддержку. Как суд постановил выпустить ее из Трандума, но обязал каждый день приходить отмечаться в участок, причем приходить надо было с упакованным чемоданом, потому что прямо из участка она могла отправиться в аэропорт и далее в Россию. Как они с Эйвиндом каждый день ожидали высылки, и она впала в депрессию (ее адвокат даже апеллировал к ее психическому состоянию, пытаясь отсрочить депортацию), а их осаждали репортеры. Как до последнего момента оставалась надежда, что ей позволят не покидать страну – даже после того, как сам премьер-министр Йенс Столтенберг высказался в том смысле, что сочувствует Марии, но закон един для всех. И как, наконец, 24-го за ней все-таки снова пришла полиция, и скоро она и Эйвинд уже сидели на борту «аэробуса 320», летящего в Шереметьево, – не подозревая, что за полтора часа до их прилета смертник в Домодедове рванет свои семь, или сколько там, килограммов в тротиловом эквиваленте, словно подтверждая: ты была права, Мария, когда боялась и не хотела возвращаться в страну, где прошло твое детство. И как непонятно, что теперь будет и позволят ли ей вернуться в страну, где она выросла и стала собой.
