Нынешний гордый дух, реющий над метафизической изнанкой родины и похожий на результат скрещивания глобалистского гипермаркета с клубом патриотичных футбольных фанатов, способен заполнять пустоты еще меньше, чем былая дряхлая империя с ее скучной идеологией, зато он интуитивно понял, что не обязательно заполнить – достаточно нагадить, сами уйдут. Так, говорят, хитрые лисы выкуривают из нор трудолюбивых барсуков. В результате теперешний гражданин редко суется на метафизические этажи: потянет носом – и назад, в реальность ипотеки и ирреальность соцсетей; здесь противно и всё влом, но ведь и там воняет и всё уже не свое. Думаю даже, что тут и корень ностальгии по СССР, свойственной множеству вроде бы вполне состоявшихся и притом помнящих убожество позднего совка людей: не по имперской баллистической мощи они тоскуют и не по синим курам по два двадцать, за которыми надо стоять очередь, а по отрадной пустоте внутреннего пространства, принадлежащего тебе и только тебе.
Мы примерно об этих изводе и природе советской ностальгии говорили с писателем Андреем Рубановым вскоре после знакомства, лет пять-шесть назад: тогда он еще не написал гениальный рассказ «Брусли»
[6], который как раз про подростковое восприятие киношного карате-мифа на фоне угасающего имперского лета, зато и не перешел еще на чистый адреналин, а употреблял спиртосодержащее. Болтали, опрокидывали; тут-то и выяснилось, что книжный мальчик, советский идеалист Рубанов познавал карате кёкусин примерно в те же годы. Только он чуть постарше, так что начал в армии, продолжил в роли мелкого деловара-полубандита на заре «лихих девяностых», когда умение дать человеку ногой в голову реально воспринималось тропинкой к свободе, силе и счастью. Масутацу Оямы и Брюса Ли из него тоже не вышло: занялся отмывкой бабла, поднялся, сел, вышел, стал писателем, про карате помнил.
– У тебя пояс какой? – деловито осведомился Рубанов.
– Синий, – признал я скорбно.
– А у меня вообще так белый и остался, – сообщил Рубанов, тренировавшийся, судя по обмену воспоминаниями, куда дольше, усерднее и эффективнее, чем я. Посопел, ухмыльнулся:
– Значит, я тебе должен всегда кланяться.
– Начинай, – сказал я и разлил.
И мы выпили – два несостоявшихся Великих Мастера, два сложных и нафиг никому не сдавшихся изделия закатной советской империи. Два амбициозных подростка восьмидесятых, в которых почти уже умер, но все-таки еще немного жив карате кид, которого вы можете и не знать.
Теперь он чаще представляется кунг-фу пандой.
Непереводимая игра слов
Продать Родину: почему русские больше не пишут бестселлеров (2009)
За последние двадцать лет русские стали делать много того, чего не делали раньше. Например, жить в Гоа – или в Голливуде. Например, покупать недвижимость в Лондоне – или концерн Opel. Но кое-что они делать перестали. Они перестали писать международные бестселлеры, как писали их и при самодержавии, и во времена СССР. Впервые за последние полвека русская литература, с ее мировым копирайтом на «русские вопросы» и «русскую душу», выбыла из перечня экспортных брендов, лишив своей компании балет, водку и икру. Мы разучились писать? Или перестали быть интересны?
– Я, друг, тебе точно, нах, говорю, – сообщает мой собеседник, откидываясь на спинку стула. – Все, бля, деньги, нах, у богатых жидов. Я тебе говорю, нах, это, бля, заговор. И Вторую мировую богатые, бля, жиды развязали, ты не знал? Точно говорю, они, суки, своего племени не пожалели, только чтоб еще богаче стать!
Кажется, я слегка плыву: у боксеров это называется грогги. С моим собеседником я знаком минут семь, может быть, восемь. Он молод и бодр. Его русский язык, обогащенный легким приобретенным акцентом, не столько пересыпан матом, сколько смонтирован на нем, как дом на фундаменте. У него бритая скиновская голова и аккуратная богемная бородка. У него шустрый острый взгляд молодого млекопитающего, вынужденного до поры мириться с господством медленных и здоровенных рептилий, но уже знающего себе эволюционную цену.
– Вообще-то, – сообщаю я, – у меня жена еврейка.
Мой собеседник быстро моргает, но не теряется.
– Ну так у меня у самого бабушка еврейка, – контратакует он бойко. – Немецкая еврейка, ага, нах, такая… которая не на этом ихнем говорит, ну как его… а типа на немецком, бля.
– Не на иврите, – вклиниваюсь я в паузы. – На идиш.
– Ну да! – соглашается собеседник радостно и валится в штопор фамильной бабушкиной истории, в которой избыток очевидно невыдуманных деталей изобличает явную выдуманность. Сразу видно коллегу-сочинителя.
– …так что против евреев я, бля, ничего не имею, – выходит он из штопора у самой земли. – Я, нах, против тех, ну этих, которые сами всех хотят иметь. Ты вот слыхал про такой Бильдербергский клуб, а? Во-во. Мне друг мой пиздато всё про них объяснил. Друг мой, знаешь, может, Личо, бля, Джелли, пи-два, ты не в курсе?
Бровь у меня помимо воли ползет вверх. Я в курсе, бля нах, кто такой Личо Джелли. Ну то есть настолько в курсе, насколько про Личо Джелли вообще можно быть в курсе. Говорят, что он, юный итальянский фашист, во время войны нашел и прикарманил припрятанное от нацистов югославское золото, шесть десятков тонн. Говорят, что потом он частично поделился этим золотом с лидером итальянских коммунистов Тольятти, а тот – с маршалом Тито. Говорят, что он был лидером масонской ложи «Пропаганда-2», сокращенно П-2, которая контролировала половину итальянских политиков, медиамагнатов, финансистов и чекистов. Говорят, он то ли работал, то ли не работал на ЦРУ, то ли хотел, то ли не хотел устроить государственный переворот. Говорят, его арестовывали, и он сбегал из-под ареста. Говорят, он долго скрывался на одной из своих вилл в Уругвае. Говорят, он умер. Говорят, он вернулся и теперь пишет лирические стихи. Говорят, что если он заговорит, то рухнет полсотни мраморных репутаций. Сейчас Личо Джелли должно быть девяносто лет. Я могу представить себе многое, но мне трудно представить это фэнтези на мотив «Маугли»: гигантский девяностолетний паук мировой конспирологии, наставляющий на путь истинный молодое русское млекопитающее.
Я испытываю что-то вроде писательской зависти. Мой собеседник не только «учил матчасть». У него еще и отменная фантазия.
– Ну да, мы общаемся, – продолжает тем временем он. – Я, когда приехал, был на этот счет дурак дураком, но он мне глаза-то приоткрыл. Ты вот думаешь, Швейцария. А тут их главное гнездо и есть. Я, бля, этих швейцарцев терпеть не могу. Их, нах, надо только силой оружия…
Он хищно шевелит татуированными пальцами. Я ухмыляюсь, представив себе, как мой собеседник силой оружия разбирается со швейцарцами, которые, как известно, не воевали уже полтыщи лет и провели всё это время в подготовке к возможным сражениям. Чуть не всё мужское население резервисты, у которых дома в опломбированном ящике хранятся автомат и патроны; в каждом многоквартирном доме до недавнего времени по закону было обязательно атомное бомбоубежище; и даже шоссе проектировались как резервные ВПП для военных самолетов.
