…Еще про писателя-фантаста Лукьяненко сплетничали, что однажды вечером он с приятелем-переводчиком решил все-таки доехать на отельном лифте (тоже произведении дизайнерского гения, непрерывно транслировавшем на двух настенных экранах кросскультурный видеоарт, где Шварценеггер соседствовал с Гитлером, а гоу-гоу-гёрлз с цитатами из «Метрополиса») до восемнадцатого этажа. На восемнадцатом был модный клуб, бар и выход на крышу, а с крыши открывался непревзойденный вид на Гудзон, финансовые пирамиды Уолл-стрит и окрестности, где туристы выстраиваются в очередь, чтобы взять знаменитого быка за отполированные медные яйца и в таком виде запечатлеться на фото, или, напротив, Эмпайр-стейт-билдинг и Рокфеллер-центр. Но момент оказался специфическим – крышу оккупировала гей-вечеринка, и писателя Лукьяненко с приятелем-переводчиком не хотели отпускать. Однако ведь отпустили. И потом, я тоже не знаю, правда это или нет.
* * *
Правда в том, что, если кто-то хочет что-то понять об отношениях нынешней русской литературы со всем прочим миром, ему нечего делать на ярмарочных встречах с публикой.
На эти встречи иногда приходит много людей – десятки; в основном, конечно, пожилые эмигранты из бывшего СССР с вопросом про Путина и демократию – ответ ими выучен заранее, но подтверждение его из уст гостей желанно, поскольку заодно подтверждает также правильность некогда сделанного личного геополитического выбора.
Иногда приходит мало. На встречу с читателями в библиотеке в Квинсе прибыли сразу три русских писателя – харизматик Рубанов, отличный и тонкий екатеринбуржский прозаик Игорь Сахновский и моя жена Аня Старобинец с ее рыночным лейблом «русского Стивена Кинга» и «Петрушевской нового поколения» в одном флаконе. Читатель на всех трех пришел один – добрейшая дама, эмигрировавшая в середине семидесятых. Рубанов и Сахновский быстро убежали в китайский ресторан со «шведским столом». «Я знаю этот тип людей, – грустно сказала дама. – Они теряют разум, когда видят еду». Аня Старобинец была не голодна. Дама повела ее в кафе и долго пыталась накормить булочкой, уверенная, что русские писатели голодают все, а если отказываются – то лишь из гордости. Они проговорили пятьдесят минут о русской жизни: начали с Путина и демократии, кончилось всё тем, что дама так же грустно зачислила писательницу Старобинец, которая в Москве ходит на оппозиционные марши с белой ленточкой, в зомбированные жертвы путинского режима.
* * *
…Еще у поэта Веры Полозковой пропал багаж. Впрочем, это было уже в аэропорту Шереметьево, на обратном пути.
…Еще писатель Герман Садулаев – тот самый, про которого Рамзан Кадыров в свое время сказал, что: а) такого писателя нет, б) он не чеченец, в) он не мусульманин, г) он вообще не человек и д) он шизофреник, – так вот, обладатель этого нерядового композитного комплимента от вождя всех вайнахов, говорят, накануне отъезда сжег в номере ковер. Впрочем, эту потерю стоит занести скорее на счет отеля, чем на счет русских писателей: наш несимметричный ответ.
…А круче всех на «Book Expo» выступил пламенный прозаик и публицист Сережа Шаргунов: потрогал белочку. Ну, обычную такую: серо-рыжую, орешки всё грызет, ядра чистый изумруд. Белочка подошла в парке и стала просить еды. Шаргунов ее погладил. И немедля слег с каким-то бронебойным вирусом и сорокаградусным жаром. Нью-йоркские доктора, не иначе гениальным классовым чутьем угадав шаргуновские левые убеждения, погрузили его на носилках в эмердженси и отвезли в социальную больницу в Гарлем. Все врачи там были черные, все пациенты – тоже, причем половина пациентов – с огнестрелами и ножевыми ранениями. Там, под «агрессивным кондиционером», Шаргунов и провалялся большую часть своего американского визита и приобрел, говорит, неоценимый новый жизненный опыт.
Если бы существовало агентство по утверждению и продвижению интернет-мемов, я бы подал туда заявку на мем «потрогать белочку». Как емкую метафору неосторожного соприкосновения разных культур.
* * *
Правда, короче, в том, что обе истории про визит русских писателей к соседям или антиподам – и официозная, марширующая в отчеты, и сугубо неофициальная, оседающая в сплетнях, – могут быть по-своему познавательны. Но в теме отношений русской литературы и мира обе не проясняют ровным счетом ничего. Никак не помогают отвечать на главный подспудный вопрос, стоящий за любыми разговорами об этих самых отношениях и за каждой крупной международной книжной ярмаркой, где Россия главный или даже неглавный гость: когда же русские писатели вновь совершат прорыв, когда вторгнутся на Большой Планетарный Рынок (англоязычный прежде всего) в роли равных и победительных конкурентов, когда русские будут писать Мировые Бестселлеры – как делают это не только янки с британцами, привилегированные держатели акций языка-победителя, но и французы, немцы, датчане, латиноамериканцы, шведы, индусы, норвежцы или, смешно сказать, каталонцы? Когда – и почему этого не происходит до сих пор?
То есть, разумеется, для этого вопроса уже разработан малый джентльменский набор ответов.
Первый: русские замкнуты на своих проблемах, а выйди они вовне, на простор универсальных историй, наднациональных коллизий, модных на Большом Рынке жанров – и будет им счастье.
Второй ответ прямо противоположен: об универсальном – никому не нужно, писать надо о своем, уникальном и экзотическом. Только этим и зацепишь пресыщенную публику.
Третий ответ добавляет к предыдущему, что вся эта уникальность беллетризованного опыта – мертвому припарки, если сама страна не производит мировых трендов, хотя бы как делал это СССР и в самом своем революционном начале, и в гагаринской середине, и в перестроечном конце. Об этом мне в Нью-Йорке говорил Захар Прилепин: «Просто Россия как страна никому не любопытна. Вот грохнется у нас что-нибудь громкое со стола на пол – тогда они посмотрят в нашу сторону. Этому рынку надо себя навязывать вкупе с Большой Историей, с, черт их побери, холодной войной или ещё каким-нибудь громокипящим продуктом».
И есть ответ четвертый – про то, что Россия ценна миру только как исследователь моральных бездн, и именно этого от нее ожидают. Лишь герой, в любом жанровом ландшафте – семейного эпоса, как у Толстого, криминально-социальной драмы, как у Достоевского, хроники Гражданской войны, как у Шолохова и Пастернака, и всяком ином вообразимом, – ухающий в трясину вопросов добра и зла, есть русский герой, заточенный под экспортный успех, и пока мы не найдем его заново среди отката и распила родных осин, о заграницах можно не беспокоиться.
* * *
В программе нью-йоркского вечера – писательские чтения на крыше «Dream Hotel». По ту сторону глубокоэшелонированного кордона тьма народу и уже кончилась бесплатная выпивка. На одном ярусе поет на своем постмодернистском эсперанто вдохновенный Псой Короленко, на другом Быков читает стихи про Россию, писатели и не-писатели бродят с пустеющими бокалами, шумно, темно и тесно, как, если верить автору главного ирландского бестселлера всех времен Джойсу, в аду. «Кэн ю хиа энисинг?» – спрашивает одна стоящая в толпе вокруг Быкова длинноногая эбонитовая красавица другую. «Йес, бат ай донт андэрстенд», – отвечает та. «Кому сестра, а мне газета, газета жизнь, прикинь, братан!» – протяжно читает Быков.
