Я бреду курить на балкончик; снаружи встают, на все стороны равны, граненые неоновые зиккураты Манхэттена. Человек без гражданства и национальности, я курю посреди мультикультурной и международной толпы в самой сердцевине международного и мультикультурного метрополиса, между небоскребов выгибаются невидимые вольтовы дуги человеческих энергий, радуги американского драйва.
Так вот, думаю я, джетлаг. Банальная штука. Когда прилетаешь в географическую точку, с которой у места вылета большая часовая разница, вдруг оказываешься в медленно и неприятно растворяющейся временной капсуле. Вдруг выясняется, что ты пленник своего часового пояса. У всех вокруг день, а у тебя ночь. Ты сразу ложишься спать или, напротив, держишься до полного изнеможения, пьешь специальные стрёмные таблетки, которые что-то чернокнижное делают с твоим мелатонином, или уповаешь на естественные ресурсы организма. Не важно: время оказывается главнее пространства и выгораживает вокруг тебя кусочек покинутой родины, живущий по ее базовым законам.
И вот у русского писателя за границей, помимо обычного джетлага, возникает еще метафизический. И если от обычного даже писатели стремятся избавиться за его непрактичностью, то метафизический – удобен и комфортен. Русский писатель на выезде вполне нормально себя чувствует, впаянный в кусочек родины – с его набором ощущений, данностей, проблем, проклятых и вечных вопросов. И неуютно, когда этот кусочек под давлением внешнего мира начинает деформироваться и распадаться. Собственно, не поэтому ли русский писатель на выезде так много и тщательно пьет? Алкоголь, дома служащий катализатором, на чужбине ненадолго превращается в консервант. Русские писатели начинают нервничать, когда все средства подзарядки защитного кокона перестают работать. Как финальное убежище протестующего организма в них просыпается патриотизм. Это из последних сил держащаяся иммунная система твоего персонального кусочка родины подает сигнал на возвращение: пора домой. Мотивировка при этом фигурирует самая разная. Назад к семье. Тут нельзя курить. Тут мало красивых домов. Тут слишком много красивых домов. Тут резиновая еда. Тут слишком острая еда. Наступает обычно день на четвертый-пятый.
* * *
– Ну вот и домой, – говорит писатель Прилепин утром, забираясь на сиденье шаттл-баса, готового доставить порцию русских литературных звезд в аэропорт JFK. – И хорошо. Нельзя же долго в таком режиме.
Когда я встретил Прилепина в Нью-Йорке несколько суток назад, он стоял у лифта в том теплом, благосклонном к миру градусе, который знаком и дорог всякому русскому. В сером свитере с орнаментом, в седоватой жесткой щетине – он походил на всех героев Джека Лондона разом, на всех этих суровых, многое повидавших парней с добрым сердцем: вот просто вместо золотых приисков, арктических пустынь или Южных морей у него были командировки ОМОНа в Чечню и национал-большевистское полуподполье. «Слушай, – сказал он горячо, – я тут прямо у отеля поужинал такими отличными этими… как их… устрицами!» На следующий день после поздней party, бодро выпивая, гулял ночью (джетлаг ведь) по Бродвею – «он такой провинциальный, усталый, весь в неграх, но красиво всё равно».
– …Ойстерс. Ду ю хэв ойстерс? – спрашивает Быков у официанта утром. Выслушав ответ, констатирует: – Ну не, гриль – это я и у себя на даче могу. Пойду-ка я лучше поработаю, – встает и уходит в номер.
– Полезно иногда выезжать из России, – говорит Садулаев утром, погружаясь в мягкое кресло гостиничного лобби рядом с уже собранной сумкой. – Так вот выезжаешь – и понимаешь, сколько все-таки всего у нас есть, какие возможности Россия дает. Пора в Россию.
А напротив меня в кафе падает на стул энергичный Рубанов. И говорит: «Я понял этот город».
– Америка, – говорит он, – место, где у всех свои дела. Ты – как писатель с книгами – тут никому не нужен. Наши проблемы давно тут решены, опыт изучен, описан и переосмыслен. Чтобы сделать американский бестселлер, надо быть американцем. А ты интересен, когда ты на драйве. Ты востребован, когда излучаешь энергию. Писатель ты или саксофонист – не важно. Американской цивилизацией правит драйв. Вот мое ощущение.
Официантка приносит дабл эспрессо.
– И еще, – говорит Рубанов, – у меня будет просьба к нашим кремлевским пропагандистам: не надо врать, что США переживают глубокий экономический кризис. Чек, плиз!
Он выпивает эспрессо одним глотком, вскакивает и уезжает в аэропорт.
А я иду в лифт. Под сомнамбулическую американу на экранах еду на восемнадцатый этаж. Утром на крыше пусто, ни русских фантастов, ни американских геев. Подхожу к краю. Небоскребы Файнэншл-дистрикта отсюда не больше легендарной, набитой долларами, коробки из-под ксерокса. Статуя Свободы – как позеленевший от времени обувной гвоздик.
Слегка кружится голова. То ли от высоты. То ли от джетлага.
Бложная повестка
Русский спор: бессмысленный, беспощадный, бесплодный (2015)
Начало июля. Я сижу во дворе домика в Саулкрасты, Латвия, под пляжным зонтом. По зонту раз в пару минут со звуком спущенной тетивы, напоминающим о драме французского рыцарства при Азенкуре, шарашат увесистые шишки: их сшибает с растущих во дворе сосен шквальный ветер, со стоном гонит от моря пятьдесят мокрых оттенков серого.
Передо мной стоит ноутбук. В ноутбуке ворочается Рунет. В Рунете гремит буря посерьезнее. Там завсегдатаи соцсетей и бойцы медийных комментов рубятся насмерть из-за тридцатилетней училки Дженнифер Фичтер, которой в Штатах только что впаяли срок в 22 года за амуры с тремя семнадцатилетними школярами аэрокосмической академии. Интеллектуальный хруст и скрежет, полемические хрипы, фонтаны виртуальной крови. В бой вступает колонна, сверкающая надраенной моралью, над шлемами трепещут штандарты «психологическая травма на всю жизнь», «а если бы это был мужик-учитель и девочки?!», «а если бы это был мужик-учитель и мальчики??!!», «еще мало дали!». На нее обрушивается с фланга казачья лава разнузданных либертинов, боевой клич «где мои семнадцать лет». Лишь иногда из азартной мясорубки выскакивает кто-нибудь с квадратными глазами и воплем: а почему мы тут все об этом спорим больше что ли не о чем у нас же в экономике развал в политике мрак и туман аааа! – и исчезает под грудой тел. «Нам не до нас» – констатирует один такой хреновый солдат в фэйсбучной ветке и ползет умирать в окоп, в оффтоп, в оффлайн.
Нам не до нас; похоже на правду. Еще десятком дней раньше решение заокеанского Верховного Суда, признавшего гей-браки, обсуждалось русской читающей и немножко пишущей публикой с такой страстью, будто оно, и для Америки-то важное скорее символически, не только прямо касается всякого русского, но и обязательно ему к исполнению: всё, дорогой контент-директор Вася, с бабами ты теперь обжимайся разве что тайком по сеновалам да парадным, а жениться будешь на пацанах, вот чем тебе Петя плох, зарабатывает эйчар-менеджером прилично, за фигурой следит и человек хороший, малопьющий.
Нам не до нас; правда, но не вся правда; не диагноз, а симптом.
Если бы меня попросили описать современное состояние русской интеллектуально-общественной жизни максимально коротко, я бы уложился вот в эти два слова: ложная повестка.
