И беспроигрышный выбор обернется беспримесным провалом.
* * *
– Вроде я не совсем был наивный… – произносит Бодров с кривоватой ухмылкой.
Мы бредем по четырехкилометровому Venice Boardwalk, от Санта-Моники с ее засветившимся в дюжине блокбастеров пирсом к Марине-дель-Рей, где студия снимает Бодрову симпатичную квартиру с видом на яхтенную гавань. Шпарит прямой наводкой калифорнийское солнце, солнечный накал нивелирован сильным холодным ветром с океана; ветер вздымает с широченного пляжа песок, солнце превращает песчаную взвесь в золотистую дымку; вечный природный фотошоп обрабатывает рекламный плакат Калифорнии, последнего фронтира американской мечты, где золото приисков сменилось на золото Голливуда, но осталось золотом.
Мы бредем, и Бодров излагает мне историю своей неудавшейся голливудской конкисты – не без смака; в полном соответствии с личным кинематографическим кредо рассказчика, а не теоретика, он неярко и неохотно отвечает на абстрактные вопросы («Как-то я об этом не думал…» – постоянный рефрен), зато истории – о да, истории даются ему хорошо.
– Мне много чего предлагали после «Пленника», разные сценарии, – говорит он. – Например, картину с Траволтой, там на авиабазе убивают дочку командира, и Траволта прилетает расследовать…
– «Генеральская дочь», – реагирую я. – Ее потом Мактирнан снял. Который «Крепкий орешек».
– Да? А я не знаю, я только книжку эту читал в самолете… Я отказался. Картину с Мерил Стрип предлагали – она там умирает от рака всю дорогу, разговаривают все одинаково, мрачно, нудно… Отказался. А тут – «Running Free» («Свободный бег»). Африка, мальчик, лошади. А я лошадей обожаю, с детства езжу, хотел быть жокеем, но ростом не подошел – слишком высокий, жокеи же маленькие все… Никаких кинозвезд, голову никто морочить не будет… Оператор из Дании, замечательный, с Гильермо дель Торо работал, с Шоном Коннери… Художник-постановщик – Вульф Крюгер, живая легенда, суперпрофи… Бюджет двадцать пять миллионов, в Африке инфляция – и это как здесь, в Штатах, семьдесят. Город целый выстроили, что ни скажешь – всё р-раз, и сразу есть… Дрим-тим, условия – тоже мечта. И простая, прекрасная история: Африка, Намибия, там немцы, они привозят лошадей морем – работать на рудниках, медных и золотых. А это 1914 год, и начинается война. Немцев атакуют, английские самолетики бросают бомбы… Это всё правда, так всё и было. И немцы из глубины страны бегут на берег грузиться на суда. А лошадей оставляют. Некоторые лошади выжили, и до сих пор в Намибии можно встретить их одичавших потомков. И вот внутри этой большой Истории – маленькая: мальчик-сирота, работающий на конюшне, жеребенок, у которого мама умерла в плавании, и вот начинается война, жеребенок остается один среди взрослых лошадей, там один могучий черный жеребец его ненавидит и всячески обижает… И абсолютно всё понятно без слов: годы проходят, жеребенок вырастает в огромного скакуна, побеждает своего злобного врага-жеребца, ведет табун лошадей в горы – он знает, где найти воду… Всё как надо, история трогательная, всё роскошно снято, прекрасные пейзажи, все писают кипятком, студия довольна, я работаю с монтажером, который «Одиссею-2001» с Кубриком и первого «Чужого» с Ридли Скоттом монтировал, постпродакшн в Лондоне, год там сидим, есть специальный человек, который ищет разное лошадиное ржание и подкладывает его под картинку… не жизнь, а восторг, сказка, так я не работал никогда. И вот ты заканчиваешь картину, и всё всем нравится, и ты привозишь ее в Лос-Анджелес.
Он делает паузу: мы уклоняемся от зомби-близнеца Моргана Фримена, голого (из одежды – лишь плавки и спиральные браслеты на руках, и то и другое – фальшивого золота) и с радиоприемником на плече, из приемника хрипят горячие новости.
– Что происходит дальше? – продолжает Бод-ров. – Тест-скрининг, даже не в Лос-Анджелесе, а в какой-то полной жопе с кинотеатром и моллом, куда нас везут два часа: Лос-Анджелес, считают студии, – это не Америка, а вот эта жопа – она Америка, да; соль земли, те, для кого и делается кино. Пятьсот человек в зале – родители, дети… Смотрят фильм. Президент студии и десять человек его помощников тоже смотрят, самолично, так заведено. Тут же – маркетинг: людей опрашивают, анкетируют, подсчитывают… И 79,9 % говорят: нам понравился фильм. Картина, говорят они, необычная – хотя чего там необычного?! – но да, нравится, после картины можно поговорить с детьми. Это не супербомба, но хороший, перспективный результат. И встает мальчик, восемь лет. И говорит: мне вообще картина понравилась, только почему лошади не разговаривают? И вдруг все люди со студии на меня смотрят квадратными глазами: слушай, а почему у тебя лошади не разговаривают?! Я говорю: слушайте, ну это же по-другому всё надо было снимать, придумывать ход, а теперь – зачем всё это, ведь 79,9 – нормальный результат?.. Нет-нет, говорят они, Сережа, нам бы вообще хотелось 83,3, мы всё сами сделаем, ты езжай в Лондон, мы разберемся. Маркетинг мне говорит: нет, не надо этого делать, они идиоты! Я снова к ним – мол, вот и маркетинг… Они мне: ну, Сережа, да что они понимают, они столько ошибок делают!.. И вот в Лондон присылают текст: читать невозможно, идиотизм. И начинается тягомотина, переделки, просят сценариста, он требует, чтобы ему заплатили отдельно, платить ему не хотят, текст переделывают шесть человек, и я понимаю, что всё, фильм убьют. Ну и пожалуйста – провал, чудовищные рецензии, никогда таких не было у меня. И не будет!
Бодров энергично мотает головой, а я думаю, что ученик советской киношколы, в возрасте под пятьдесят дебютирующий с голливудским проектом на двадцать пять миллионов и терпящий неудачу, – о да, это вполне вообразимый сюжет. А вот он же тут же, но уже в возрасте за шестьдесят, получающий под свою руку голливудский проект с бюджетом уже в сотню миллионов, – так вот этот сюжет куда более экзотический. Это что-то из оперы «людей длинной воли», всех этих упертых завоевателей, вечно рвущихся к последнему морю, вроде любимого Бодровым Чингисхана. Но идущий рядом со мной сдержанный, спокойно-ироничный космополит, напрочь лишенный всякого фанатизма и всякой упертости, совершенно не стыкуется с этим сюжетом про «он поставил себе цель и добился ее во что бы то ни стало»… Всё тот же вопрос: как у него это получается?
* * *
Потом, уже в Москве, я перебираю то, что знал о Сергее Владимировиче Бодрове прежде, и то, что узнал за эти несколько дней: факты и фактики, ощущения и проговорки; и, разумеется (с мало-мальс-ки состоятельными персонажами иначе не бывает), одни фрагменты пазла плохо сопрягаются с другими, портрет видится собранным из сплошных противоречий, под каким углом ни глянь.
Он на вид чертовски спокойный, расслабленный тип – проживший, однако, куда как бурную и насыщенную биографию, периодически отправлявшую в нокдаун, а то и в нокаут, – не такова ли нелепая и страшная гибель сына, Сергея-младшего, в Кармадонском ущелье в 2002-м? Когда сын счастливо становится коллегой и учеником, вдруг превзошедшим тебя в славе и быстро нагоняющим в мастерстве (Бодров-старший и сейчас уверен, что «Сёстры», на удивление ладный режиссерский дебют младшего, были всего лишь разминкой, а вот из «Связного», снимавшегося в Кармадоне, могло выйти действительно сильное кино), а потом исчезает под тысячами тонн грязи, камней и снега, впору утерять бойцовский дух. Но Бодров сумел глухо уйти в работу, в неподъемного «Монгола», – успев, впрочем, попробовать и другие методы; как-то он рассказывал, что после гибели сына, не в силах изменить реальность, пробовал менять ее восприятие при помощи галлюциногенных грибов – и восприятие, утверждает он, действительно и более чем осмысленно менялось; впрочем, об этом своем опыте Бодров распространяться не любит, полагая его и слишком личным, и попросту не поддающимся вербализации.
