Передвигаться приходилось с огромной осторожностью, на каждом шагу рискуя споткнуться о какой-нибудь нарост или образование, протянувшее метастазы через очередную огромную комнату, – безвкусные наслоения неописуемого высокомерия как следствия воспитания и денег: «Виктролы»
[38] из массива грецкого ореха, извлеченные из-под развалин факторий Ост-Индской компании; отделанные фламандским дубом армуары, доставленные на Запад краснокожим дьяволам на разграбление; плетеные корзины, которые мастерили потрескавшиеся пальцы деревенских жителей, давно обратившихся в тусклую серую пыль, мантия которой укрывает каждый предмет на свете; масляные полотна, приобретенные на распродажах имущества и частных аукционах; вазы Мин и лампы Тиффани; коллекция туфель Кирстен стоимостью в миллион долларов, собрать которую ей пришло в голову после знакомства с биографией Имельды Маркос
[39]. Рурк коллекционировал предметы западноевропейского средневекового искусства – мечи, щиты, потрепанные баннеры, собрание пожелтевших книг, выставленное в застекленных витринах. Он немного знал латынь и декламировал стихи на староанглийском, когда был пьян – или, как подозревал Дон, притворялся пьяным.
Рурк был аффилированным членом Общества Джона Бёрча
[40]; доброжелательным элитистом, умелым бадминтонистом с убийственной подачей слева. Он выписывал «Форин полиси»
[41] и охапку узкоспециализированных научных журналов, посвященных историческим исследованиям, проводимым обществами, о которых Дон имел лишь самое отдаленное представление.
В дни, когда все они были еще молоды и энергичны, Дон время от времени мельком видел Рурков и в своей сельской глухомани, когда шел к почтовому ящику, стоящему у старого доброго почтового тракта, как окрестили эту дорогу почтальоны: Кирстен на ее «ягуаре», везущую своих двоих с половиной детей (близнецов Бретта и Пейдж и Бронсона Форда, усыновленного мальчика из ангольской деревни) с урока или на урок музыки (на футбол, балет, гимнастику, занятие шахматного клуба и т. д.); или Рурка в его гигантском дизельном пикапе, который рычал, как бульдозер, стоящий под окнами в ветреное утро, и махал ему рукой или кивал в знак приветствия. Если Рурки-старшие не были слишком поглощены своими мыслями, они обычно отвечали тем же. Девочка, платиновая блондинка, царственно игнорировала Дона (ее брат, тоже блондин, трагически погиб; подробностей Дон не знал), а Бронсон Форд иногда разворачивался на сиденье и смотрел на него через заднее стекло, и лицо мальчика было бесстрастно, как тотемная маска.
Сухой ветер усилился. Дон медленно прошел мимо железных ворот дома Рурков. Когда они в последний раз разговаривали? Тысячу лет назад – Кирстен стала сморщенной, как печеное яблоко. Дон криво усмехнулся. Увы, а кто из нас не стал? В любом случае, поговорить с Рурком уже не получится. Этот надутый засранец сгинул в Олимпийских горах несколько лет назад. При чрезвычайно загадочных обстоятельствах. Ходили слухи о банковских скандалах, мошенничестве, счете на Каймановых островах. Кое-кто считал, что Рурк, скорее всего, просто решил катапультироваться из своего постылого брака и рушащейся бизнес-империи, чтобы доживать свои дни где-нибудь на тропическом побережье.
Дон обвел взглядом длинную гравийную дорогу, ведущую к дому, смутные очертания самого дома, солнечные блики на стекле и металле, мелькающие в просветах шелестящих ветвей. Тени вздымались и опадали, словно в такт дыханию, и какой-то человек в ярко-красной рубашке, по всей видимости садовник, промелькнул на мгновение перед глазами Дона, пересекая полосу идеального, будто по линейке подстриженного газона, и вновь скрылся из виду, когда очередной порыв ветра взметнул ветви.
Дон и Туле продолжили путь, пока не уперлись в тупик с троицей ничем не примечательных домов. Дальше тропинка сворачивала в чахлую ольховую рощицу, где повсюду торчали изъеденные термитами пни от поваленных сосен и где приходилось внимательно смотреть под ноги, лавируя между горами собачьего и лошадиного дерьма. Через две сотни метров тропа пересекалась с грунтовой дорогой – смесью гравия с грязным песком, от которой ответвлялось множество дорожек, расходившихся во все стороны, как спицы колеса, и покрывавших собой несколько акров земли, густо поросшей карликовыми хвойными деревьями, не выше двух с половиной метров: настоящий лес рождественских елок.
Плантация находилась тут с незапамятных времен; ее огромная территория начиналась от Йелмского хайвея и разворачивалась неровным веером шириной километров в шесть до пересечения вспомогательной дороги с тропой, идущей от «Ассоциации домовладельцев Мисти-Виллы». Дорога пользовалась популярностью у любителей джоггинга, собаководов и буйных подростков на кроссовых мотоциклах. Мотоциклы, квадроциклы и подобный транспорт были категорически запрещены, но все эти запреты мало волновали как молодежь с зашкаливающим уровнем тестостерона в крови, так и уже достигшую взрослой стадии развития пьяную деревенщину, и не мешали им по ночам раскатывать туда-сюда, бороздить землю колесами и разбрасывать повсюду пивные банки.
Растущая неподалеку от входа группа деревьев держала в своих лапах перевернутые деревянные козлы, на которых красовалась облупленная серая табличка. На табличке огромными черными буквами было выведено:
ВХОД ВОСПРЕЩЕН! ТЕРРИТОРИЯ ОБРАБОТАНА ПЕСТИЦИДАМИ!
ОПАСНО ДЛЯ ЛЮДЕЙ И ЖИВОТНЫХ В ТЕЧЕНИЕ СЛЕДУЮЩИХ 2-Х НЕДЕЛЬ!
ЗЕМЛЯ НАХОДИТСЯ В ЧАСТНОМ ВЛАДЕНИИ!
Этот знак постоянно перемещался вдоль периметра фермы уже несколько лет.
Мимо Дона протрусил желтый лабрадор, остановился, чтобы задрать лапу возле молодой дугласовой пихты
[42], и, уткнув нос в землю, побежал дальше. Туле натянул поводок и возбужденно заскулил. Владельцы лабрадора, парочка юных яппи в одинаковых рубашках-поло, безмятежно вышагивали в нескольких десятках метров от Дона, не обращая внимания ни на загадочную табличку, ни на своего блудного питомца. Где-то вдалеке, за рядами зеленых насаждений, завывала пила. В воздухе стоял влажный горько-сладкий запах, вокруг головы плясала мошкара.
Рабочие, обслуживающие плантацию, были уже на месте. Каждые несколько недель сюда прибывала бригада из семи-восьми человек, чтобы прополоть землю, подрезать ветви и вырубить больные деревья. Это были исключительно мужчины, командовал ими крестьянского вида патриарх с бочкообразной грудью и устрашающим оскалом. Они были одеты в комбинезоны и широкополые шляпы и орудовали мачете, как заправские мясники.
