В последние две ночи Мишель заполонила его сны. Ее юная версия – времен учебы в колледже, – которая, положа руку на сердце, не сильно отличалась внешне от версии нынешней, пятидесятилетней. Очарование Мишель было так же неподвластно возрасту, как у знаменитых классических красавиц, таких как Софи Лорен, Жаклин Биссе или Элизабет Тейлор. Кожа у нее оставалось безупречно гладкой и упругой, волосы – блестящими и темными, как вороново крыло. В ее случае возраст брал свое изнутри. Глядя в ее глаза, невозможно было принять ее за наивную девушку. Дон не был до конца уверен, существовала ли вообще когда-нибудь такая девушка.
Он познакомился с Мишель Мок весной 1950-го. Это было на третьем курсе университета. Сокурсник и лучший друг Дона Кастер Бейн обхаживал студентку-скульпторшу, и та пригласила его на арт-шоу в Баллард
[82], в дом на побережье, арендованный профессором по имени Луис Плимптон, человеком, которого Дону придется узнать довольно хорошо. А тогда Плимптон был для Дона всего лишь одним из преподавателей, чье лицо не успело отложиться у него в памяти, поскольку он присутствовал на его лекции лишь однажды и нашел его стиль изложения сухим, как мел, которым тот царапал на доске. Кастер объяснил, что профессор Плимптон подвизался на ниве наук, но обладал тонким и эклектичным вкусом в области искусства и культуры. По слухам, профессор знал толк во всех видах экзотических наслаждений.
Так или иначе, Кастеру нужен был напарник, так что Дон и еще четверо парней из университета втиснулись в драндулет Кастера и потащились на другой конец города. Кто-то прихватил с собой бутылку водки, и к тому моменту, когда они вывалились из машины и направились на прием вкушать сыр и шампанское, они уже лыка не вязали и горланили непристойные кабацкие куплеты.
Дону запомнилось, что в доме было темно хоть глаз выколи, и все освещение состояло из свечей и пары бумажных фонарей, красных, как в борделе. Несколько окон было забито фанерой, сквозь щель в крыше блестели звезды. В наличии имелся нерастопленный очаг, кое-какая хлипкая мебель и пижонская парочка на диване, слившаяся в объятии. В дверном проеме стоял мужчина в смокинге, стакан абсента покачивался в его левой руке. Мужчина усмехнулся и потрепал Дона по щеке, указав ему на бисерную занавеску, за которой виднелась лестница, вызывающая клаустрофобию, ведущая к настоящей вечеринке.
Подвал представлял собой лабиринт из всевозможных закутков и шкафов – царство труб и облупившегося цемента, а также паутины и пыли, всё заполняющего мрака и всепобеждающего запаха плесени. Гости, смешанная компания из колледжной братии, их дальних приятелей и разных подозрительных личностей, которых всегда притягивали подобные зрелища, сгрудились в узком отсеке, загнутом буквой «Г», чтобы полюбоваться горсткой восковых скульптур, а также написанными маслом и углем картинами, похожими на слабенькие подражания Пикассо. На коврике, скрестив по-турецки ноги, сидел музицирующий флейтист. Воздух был полон свечного и сигаретного дыма.
Профессор Плимптон, сомкнув за спиной руки, стоял в самом центре собрания рядом с витриной, в которой была выставлена композиция из ржавых пружин, восковых подтеков и медных труб. Он оказался низкорослым жилистым мужчиной в синем костюме. Его седые волосы были собраны в конский хвост. Не удостоив вниманием троицу третьекурсников, выстроившихся перед ним в позе просителей, он кивнул Дону. Он улыбнулся быстрой и хищной улыбкой, гораздо более хищной, чем можно было ожидать, судя по его мягкому голосу или чертам лица. «Юный господин Мельник. Рад, что вы смогли почтить нас своим присутствием».
Дон достаточно набрался, чтобы перестать полагаться на собственную память – они же вроде не были знакомы. Или все-таки были? Он осторожно улыбнулся профессору и взмахнул рукой, как машут приятелям из окна проносящейся машины или с борта проплывающей вдоль берега яхты.
– Вот мы и встретились снова, – сказала Дону какая-то красавица в мохеровом свитере. Ее грудь прижалась к его плечу, когда девушка подалась вперед, заглядывая ему в лицо своими темными-темными глазами. Эти глаза принадлежали гораздо более взрослой, более зрелой личности, чем юная Мишель Мок, какой бы не по годам развитой она ни была в скучном 1950-м.
Это был, в каком-то темном смысле, волшебный момент. Как будто бы они знали друг друга вечность. Дон влюбился по уши, прежде чем успел открыть рот, чтобы промямлить свое имя. Она улыбнулась, пожала его руку и сказала, что знает, как его зовут, поскольку они учатся в одной группе по философии. Он не поверил – уж конечно, он бы запомнил, если бы оказался в одной аудитории с такой роскошной женщиной, а она улыбнулась чувственно и плотоядно и сказала, что, возможно, она тогда была в очках и свитере.
– Я умею быть незаметной, когда хочу, – добавила она. – Я из тех фигур, что скрываются в орнаменте гобелена. Присмотрись повнимательней и увидишь меня – я сижу голая под деревом и потягиваю вино из рога.
Он все равно не поверил. Свитер и очки училки едва ли могли замаскировать ее эротическую привлекательность. Он кивнул, сделав вид, что она его убедила, и решил выяснить все в более подходящий момент, например, когда она пропустит несколько стаканчиков. Чего не произошло.
На третьем свидании они очутились в ее квартире и приступили к экспериментам в области тантрического секса, а через месяц были помолвлены и в конце концов рванули в Восточный Вашингтон, чтобы расписаться. Новость достигла ушей профессора Плимптона, и он перевел своей любимой студентке Мишель некоторую сумму денег вместе с указаниями, как добраться до его загородного дома в Веначи, где парочка сможет насладиться медовым месяцем. Там были холмы с дорожками для романтических прогулок, чистое холодное озеро, виноградники…
Из-за всей этой волнующей неразберихи у Дона совершенно вылетело из головы, что он собирался добиться от невесты признания, где и когда на самом деле она видела его раньше.
2
Некое подобие отрезвления наступило, когда плот Дона врезался в гниющие доски причала возле Руби, атабаскской
[83] деревни, сползшей к самому краю излучины могучей реки. Рыбные колеса
[84] лениво шлепали по воде, хотя пора нереста чавычи уже давным-давно прошла, и теперь можно было рассчитывать лишь на горбушу и сига; на волнах покачивались ялики с побитыми бортами, привязанные к причалу веревками, покрытыми слизью; в воздухе стоял густой дух горящих тополиных дров и острый мускусный запах коптящейся кеты. Единственными современными зданиями были школа и оружейный склад – все остальные строились в 1930-е, а то и раньше, в те смутные времена, когда сюда еще не ступала нога белого человека. На черепичных крышах красовались спутниковые антенны, кажущиеся неуместными и чуждыми, как глубоководная флора.
