Связь была скверная, ее голос заглушался статикой, становился то громче, то тише.
– Э-э, все отлично. Как там ваша женская компания?
– Что? – Из трубки раздавался оглушительный рев, как будто рядом взлетал самолет.
– Как вы там?
– Все замечательно. Чем ты занимаешься, милый? У вас, наверное, ужасно поздно.
Дон залился краской:
– Да ничем особенным. Просто не спится.
Наступила долгая пауза, заполненная гудением. Мишель спросила:
– Так что же ты делаешь? Что-то же ты должен делать. Звука телевизора я не слышу.
– Нет-нет, никакого телевизора. Я читаю…
– Читаешь? Я в шоке. Что-нибудь интересное?
Дона прошиб пот. В ушах зашумела кровь. Их разделяли тысячи километров, а он все же чувствовал себя отчаянно виноватым, как мальчишка, застигнутый за хулиганской проделкой.
– Да ничего интересного. Все как обычно. Камни, – он вяло рассмеялся. – Разве меня интересует что-нибудь, кроме камней?
Снова статика, затем ее голос произнес:
– Не интересует. До тех пор, пока не начинает интересовать, – из-за плохой связи трудно было понять, каким тоном это было сказано. – Здесь нечеловеческая жара. Мы, кстати, в круизе. Сегодня утром причалили в Стамбуле. Холли обгорела, как головешка, пару дней придется посидеть в каюте. А там нет кондиционера, можешь себе представить?
– Это преступление.
– Что? – крикнула она.
– Мне очень жаль, – прокричал он в ответ.
– С тобой точно все хорошо, дорогой?
– Да с чего бы со мной было плохо?
– Ни с чего. То есть все славненько, да? Никаких проблем?
– Проблем? Боже упаси. Все отлично, милая. Не волнуйся за меня. Отдыхай.
– Мне пора. Передай привет Курту. Я попозже позвоню из города, – пока Дон мямлил слова прощания, она уже повесила трубку.
Он уставился на разбросанные повсюду бумаги и книги и покачал головой.
– Господи ты боже, любопытство Курта заразно. Дон, старый ты хрыч, тебе голову пора лечить.
Он навел порядок и прихватил с собой пару последних изданий почитать перед сном. Запирая за собой дверь, он хмыкнул, задним числом удивляясь своему дурацкому поступку. Ничего, немного шпионской деятельности в домашних масштабах никому еще не повредило.
Вопрос о том, зачем Мишель звонила ему так поздно, прекрасно зная, что обычно в это время он давно спит, озадачил Дона гораздо позже.
6
Дон продолжал составлять каталог, Курт переносил и перетаскивал тяжести. Как сардонически заметил Дон, крепкая шея иногда годится не только на то, чтобы распирать воротник. К полудню у них набралась внушительная гора коробок. К сожалению, это все еще была только вершина айсберга.
– Такими темпами, чтобы запаковать всю вашу рухлядь, понадобится месяцев пять-шесть, – сказал Курт, прикладывая ко лбу пивную бутылку. Он уже распечатал вторую упаковку «Роллинг Рок» и начинал потихоньку размякать. На нем были спортивные шорты и футболка без рукавов. Его шея и плечи от напряжения и алкоголя стали багрово-красными. Тут-то на него и снизошло вдохновение, испортившее Дону весь день.
– Знаешь что, пап? Думаю, нам завтра надо сделать перерыв на денек и отправиться на рыбалку, как мы договаривались. Я не ездил рыбачить с… наверное, с тех пор как мы с Холли были детьми, – он кивнул, все более оживляясь, по мере того как укреплялся в своем намерении. – У меня еще осталось несколько дней отпуска. Половим форель в ручье, поджарим на костре зефир, все как положено.
Дона передернуло. Когда к нему снова вернулся дар речи, он произнес:
– Я надеялся, что ты шутишь. В каком кошмарном сне тебе привиделась эта безумная идея?
– Вот именно во сне, – ответил Курт. – Эта рыбалка мне приснилась.
– Какого черта…
– Мне девять или десять, я еще в начальной школе. Где-то конец лета, мы с тобой и с мамой сидим на холме за домом. Ты наловил рыбы, и мама поджарила ее на сковородке. Потом мы с тобой идем в лес. Мы собираемся охотиться на кроликов – на тебе твоя шапка с дурацкими ушами, как у мультяшного охотника, у тебя в руках однозарядка двадцать второго калибра – помнишь, у тебя была такая. Куда она, кстати, подевалась?
– Не помню. Наверное, ржавеет в амбаре. Охота не для меня, ты же знаешь.
Оружие действовало Дону на нервы. Мысль о том, чтобы застрелить животное, вызывала у него легкую тошноту. В детстве, в Коннектикуте, его младший брат Том любил охотиться на белок, и это вызывало у Дона невыносимое отвращение.
– Мы разминулись. Во сне. Я шел по лесу, и меня постепенно охватывала паника, чувство, что кто-то следит за мной, преследует. Ну, как это бывает во сне. На лугу играли какие-то ребятишки. Я крикнул, но они меня не услышали. Они были одеты в грязные пижамы и играли вокруг каких-то здоровенных валунов. Пижамы не вызывали удивления, поскольку ребятишки, все до одного, были лысыми, как эти бедняжки в онкологических клиниках. Они распевали какую-то детскую песенку, которую я не мог разобрать, а когда я подошел поближе, они забежали за камни и исчезли. И тут ты положил мне руку на плечо и я проснулся. Вот и все. Штука в том, что мне уже несколько месяцев снится это место – каким оно было раньше, когда мы с Холли бегали тут повсюду. Снится несколько раз в неделю.
– И поэтому тебе захотелось в поход? – Дон заподозрил, что неожиданный сыновний интерес к краеведению напрямую связан с их находками на чердаке. У него затряслись руки.
– Ностальгия, пап. Я вспомнил о тех временах, когда облазил тут все окрестности. Холли ходила за мной по пятам и… что это был за паренек? Наверное, мальчишка с какой-нибудь фермы неподалеку. Вот там, среди холмов, росло огромное дерево. Я тебе о нем рассказывал? У него ствол был как камень.
Курт постучал кулаком по стене. Он казался необычно возбужденным и расхаживал туда-сюда, стреляя глазами по сторонам.
– Так вот, мы там еще кое-что нашли. Хижину, несколько костровищ, ржавые листы металла, похожие на двери в товарных вагонах. Черт возьми, Лайл клялся, что видел несколько черепов, но не смог потом снова найти то место. С ума сойти.
Ностальгия, как же, подумал Дон, испытывая растущую тревогу.
– На холмах когда-то были лесозаготовительные пункты. Очень давно. Когда мы сюда переехали, они уже все позакрывались. Шериф Кэмби говорил, что до 70-х там жили разные бродяги. В толевых хижинах и просто под навесами, как Снаффи Смит
[100]. В основном ветераны Вьетнама, которые не смогли приспособиться к жизни на гражданке. Сейчас там уже ничего не осталось.
