В ФРГ на 20-летний юбилей венгерской революции откликнулся серией статей К. Германа влиятельный журнал «Stern». В отличие от некоторых других экспертов автор не был склонен к идеализации венгерской революции, признав, что в последние дни октября именно вооруженные группы «определяли облик будапештских улиц, линчуя и грабя… устраивая самосуды»; правая опасность, таким образом, отнюдь не была мифической. Кроме того, автор был резко критичен в отношении политики США. Сделанное представителем США в ООН К. Лоджем в самый разгар венгерских событий обещание не оставить венгров в беде оказало, по его мнению, медвежью услугу, обещания Лоджа поощряли радикальные группы на выдвижение все новых требований, не имевших под собой реальной почвы. «Венгры ожидали, что с неба посыплются американские парашютисты в голубых касках ООН»
[875]. Наиболее значительный американский проект второй половины 1970-х годов в области изучения венгерской революции нашел воплощение в сборнике «Венгерская революция 1956 года в ретроспективе» под редакцией профессора военной истории генерала Б. Кирая
[876]. К работе над проектом был привлечен целый ряд известных историков и политологов, в статьях был представлен широкий тематический спектр, содержались размышления о последствиях венгерских событий, их влиянии на ситуацию в странах советского лагеря, как и на состояние межблоковых отношений.
В 1970-е – начале 1980-х годов в западной литературе продолжались споры о личности Имре Надя. По мнению С. Боршоди, это был не просто выходец из большевизма, переросший большевизм, но предтеча еврокоммунизма
[877]. Примерно так же оценивали И. Надя известные философы, ученики Дьердя Лукача Агнеш Хеллер и Ференц Фехер, выехавшие в 1970-е годы на Запад и получившие мировую известность. Они отметили также способность И. Надя придать антитоталитарному движению национальное измерение. Венгерский кризис 1953–1956 годах рассматривался Хеллер и Фехером в контексте не только межблоковых отношений, но прежде всего процессов, происходивших в мировом коммунистическом движении. Он стал, по их мнению, «впечатляющей драмой внутренней дезинтеграции большевизма»
[878].
К. Лефор, напротив, акцентировал внимание на ограниченности И. Надя, который долго «не мог себе представить, чтобы местом исторических решений была не партия. Он не был способен осознать и то, что массовые выступления зашли далеко и найдут свой путь и без руководителей, и без лозунгов. Его рефлексы были рефлексами партийца»
[879]. Позиция Б. Ломэкса также продемонстрировала стремление интеллектуалов левых ориентаций взглянуть на И. Надя более критически. По мнению британского исследователя, он был скорее социальным моралистом, нежели серьезным политиком. Непоследовательность Надя-политика Ломэкс объяснял недостаточной осмысленностью его идеологической позиции, если не считать приверженности неким абстрактным ценностям гуманизма и порядочности
[880]. Кроме того, Надь, как отмечал и Лефор, находился в плену большевистских представлений о роли партии. Сравнивая Надя с Кадаром, Ломэкс (что было знаком происходившего пересмотра прочно устоявшихся стереотипов!) отдавал предпочтение последнему. Будучи политиком-реалистом, Кадар в сложившейся ситуации хаоса и распада сделал выбор в пользу силовых методов, придя к выводу, что консолидировать власть без советской военной помощи не удастся. Однако противодействие народа оказалось сильнее, чем он ожидал. Логика сохранения власти заставляла Кадара идти на дальнейшее ужесточение методов, компромиссы с Москвой и собственными сталинистами. Но с изменением ситуации, укреплением собственной власти изменилась и его тактика, Кадар приступил к политике «наведения мостов» к венгерской нации и немало преуспел в ее осуществлении.
20-летняя историческая дистанция меняла оптику восприятия событий 1956 года и позволяла внести в оценку всей деятельности Кадара существенные коррективы с учетом эволюции, пройденной Венгрией за эти два десятилетия. В. Ворошильский в 1976 году в послесловии к новому парижскому изданию своего «Венгерского дневника», сравнив векторы развития коммунистических режимов в Польше и Венгрии, имел все основания заметить: «С течением лет террор в Венгрии ослаб, обнаружился и исторический парадокс: в то время как обожаемый в Октябре (1956 года – А. С.) «вождь нации» Гомулка постепенно загонял страну в состояние все большей политической и экономической зависимости от СССР, растущего угнетения, нищеты и лжи – ненавидимый (и справедливо) Кадар как бы искал путей выхода из ловушки, довольно успешно пускался в экономические эксперименты, умеренно либерализировал режим, стремился прийти к соглашению с народом и его интеллигенцией»
[881]. На каждом из этих двух, названных Ворошильским, незаурядных коммунистических политиков лежало, по выражению Исаака Дойчера, клеймо «Made in Stalinism» и каждый из них был готов пойти на удушение реформ, если видел в них угрозу социализму в его понимании. Однако различия в эволюции двух режимов были схвачены польским публицистом довольно верно. Уроки, извлеченные венгерской коммунистической элитой из «национальной трагедии» 1956 года, определили в целом компромиссный характер ее внутренней и внешней политики на протяжении последующих трех десятилетий. В отличие от Польши, где относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в октябре 1956 года не был закреплен сколько-нибудь глубоким преобразованием институциональной системы и в результате произошел довольно быстрый откат кхотя и не слишком тиранической, но все же совершенно неэффективной, бюрократической форме государственного социализма, в Венгрии с начала 1960-х годов происходила неуклонная либерализация, причем процесс этот не был приостановлен и с началом брежневской эпохи в СССР. Во второй половине 1960-х годов в основном формируется та специфическая венгерская либерально-прагматическая модель, которая на протяжении не менее 10 лет считалась частью общественного мнения на Западе наиболее жизнеспособной, имеющей перспективы моделью реального социализма, и привлекала внимание советской и восточноевропейской реформаторски настроенной интеллигенции. Осмысляя причины ее формирования, В. Ворошильский закономерно задавался резонным вопросом: может быть «именно восстание, хоть и проигранное, на более длительный срок создало условия, в которых правители считают менее рискованным обращаться к народу с жестами примирения, нежели вечно завинчивать гайки?»
[882]
