Даже если принять во внимание неоднозначность венгерских событий, показавших миру не только примеры геройства борцов за национальную свободу, но и акты вандализма разъяренной толпы, следует констатировать, что избранный осенью 1956 года силовой способ решения венгерского вопроса вступал в острое противоречие с нормами международного права и контрастировал с обновительной риторикой XX съезда КПСС. Всему миру были наглядно продемонстрированы реальные пределы провозглашенного курса на отказ от сталинской политической практики, предполагавшего среди прочего признание многообразия форм перехода к социализму и корректировку отношений с союзниками по социалистическому лагерю. Показав неспособность советских лидеров пойти на решительный разрыв со сталинским наследием во внешней политике, действия СССР в Венгрии пагубно сказались на его международном престиже и имидже. В частности, военное вмешательство Москвы во внутренние дела Венгрии подорвало доверие многих левых интеллектуалов на Западе, связывавших с идеями XX съезда КПСС определенные надежды на демократическое обновление коммунистического режима в СССР. Это способствовало усилению изоляции мирового коммунистического движения от потенциальных союзников.
Для внутренних процессов, происходивших в самом коммунистическом движении, венгерские события имели не меньшее значение. Можно во многом согласиться с всемирно известным венгерским политическим мыслителем Иштваном Бибо, в начале ноября 1956 года министром в коалиционном правительстве Имре Надя, который весной 1957 года незадолго до своего ареста и тюремного заключения писал: «Когда после смерти Сталина его преемники широким фронтом приступили к смягчению сталинской политической практики, затем провалили попытку создания нового культа личной власти, а на XX съезде и принципиально порвали с некоторыми характерными сталинскими тезисами, подвергнув критике самого Сталина, все это породило среди коммунистов надежду на то, что в коммунистическом движении, и прежде всего в КПСС, есть такие силы, которые смогут вывести их на более правильный путь строительства социализма. После того, что случилось в Венгрии с 4 ноября и позже, надежда эта была навсегда подорвана»
[939]. Политика СССР, нацеленная не только на удержание Венгрии в рамках советского блока, но исходившая из неприятия слишком далеко идущих мер по реформированию ее политической системы, показала сторонникам «национального коммунизма» в разных странах, что любые попытки отхода от образцовой советской модели общественного устройства могут быть восприняты официальной Москвой как посягательство на ее ведущую роль в социалистическом лагере и – шире – международном коммунистическом движении и способны вызвать с ее стороны негативную реакцию. Вследствие венгерских событий в ряде западных компартий обострилось противоречие между приверженцами национально-специфических путей к социализму и сторонниками последовательной ориентации на Москву, отчетливо наметилась тенденция к расколу. Под непосредственным влиянием венгерского кризиса приостановилось начавшееся в 1954–1955 годах сближение Советского Союза с титовской Югославией, продолжавшей упорно отстаивать программу национального коммунизма, произошло заметное осложнение советско-югославских отношений.
Довольно велико было воздействие венгерского кризиса и на внутриполитическую ситуацию в СССР. Пожалуй, оно было неоднозначным. Венгерский опыт сопротивления системе (деятельность Кружка Петёфи и т. д.) подталкивал критически мыслящую часть советской интеллигенции к поискам путей совершенствования социализма, но, с другой стороны, усиливал консервативные настроения части элиты и более широкого общества. Иногда в среде советских либералов-шестидесятников выражались сожаления о том, что чрезмерный радикализм венгерских повстанцев не только предопределил откаты в политике Хрущева, но даже поставил под серьезную угрозу процесс «оттепели», начавшийся в СССР. Действительно, страх перед развитием событий по венгерскому варианту в случае утраты партийным руководством тотального контроля за ходом даже самых ограниченных и половинчатых реформ вызвал усиление уже в конце 1956 года антилиберальных, контрреформаторских тенденций во внутренней политике СССР. Уже в декабре 1956 года, реагируя на самые первые, поначалу довольно робкие проявления зарождающегося диссидентского движения, вызванные к жизни закрытым докладом Н. С. Хрущева о культе личности, событиями в Польше и Венгрии, ЦК КПСС распространил в низовых партийных организациях закрытое письмо «Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских, враждебных элементов», в котором подчеркивалось, что «диктатура пролетариата по отношению к антисоветским элементам должна быть беспощадной»
[940]. И в последующие годы контрреформаторский «венгерский синдром» неизменно присутствовал в сознании советской партократии, еще более ограничивая и без того весьма лимитированный реформаторский потенциал реального социализма, выразившийся, в частности, в непоследовательных хрущевских и, позже, косыгинских реформах.
Венгерский кризис сказался и непосредственно на внутрипартийной борьбе в руководстве КПСС, временно ослабив положение Н. С. Хрущева, усилив критику курса XX съезда КПСС с ортодоксально-охранительных позиций, что способствовало формированию антихрущевской оппозиции, предпринявшей открытое выступление в июне 1957 года.
При всем международном значении венгерских событий 1956 года, наиболее значительные последствия они имели, конечно же, для самой Венгрии. Максимализм и нетерпение повстанцев осени 1956 года вначале сыграли на руку контрреформаторским силам, но в более долгосрочной перспективе сказались на трансформации венгерской модели социализма в направлении, более отвечающем национальным интересам. Уроки, извлеченные коммунистической элитой Венгрии из «национальной трагедии», определили в целом компромиссный характер ее внутренней и внешней политики на протяжении последующих трех десятилетий. Свидетель венгерской революции польский публицист Виктор Ворошильский в послесловии к своему знаменитому «Венгерскому дневнику», написанном 20 лет спустя, в середине 1970-х годов, справедливо заметил, что в отличие от Польши, где относительный успех национально ориентированных, реформаторских сил в октябре 1956 года не был закреплен сколько-нибудь глубоким преобразованием институциональной системы и в результате произошел довольно быстрый откат к хотя и не слишком тиранической, но все же совершенно неэффективной, бюрократической форме социализма, в Венгрии с середины 1960-х годов коммунистический режим неуклонно развивался по пути либерализации, «искал путей выходы из ловушки», пускался в экономические эксперименты, иногда удачные, стремился прийти к соглашению с массами и с интеллигенцией, причем процесс этот не был остановлен и с началом брежневской эпохи в СССР. Во второй половине 1960-х годов в основном формируется та специфическая венгерская либерально-прагматическая модель социализма, которая довольно долгое время служила своего рода витриной социалистического содружества. В ее основе, как отмечалось на страницах этой книги, лежал компромисс между коммунистической властью и народом, которому было позволено в обмен на отказ от политической, потенциально оппозиционной, активности пользоваться определенными благами «потребительского социализма», предоставлявшего гражданам достаточно широкий набор возможностей улучшения своего материального положения
[941]. И в этой связи вполне закономерен вопрос, которым задавался В. Ворошильский: может быть «именно восстание, хоть и проигранное, на более длительный срок создало условия, в которых правители считают менее рискованным обращаться к народу с жестами примирения, нежели вечно завинчивать гайки?»
[942].
