Жестокие меры по подавлению венгерской революции лишь утвердили Ландау, как и Дмитриева, в их представлениях об изначально антидемократическом характере системы, созданной в результате событий октября 1917 года и отнюдь не изменившейся и после сенсационных разоблачений Хрущевым Сталина на XX съезде КПСС. По глубокому убеждению профессора Дмитриева, настоящая демократизация невозможна при сохранении однопартийной системы. Он пишет: «не может быть демократии без действительной (а не декларативно-бумажной) свободы печати и свободы личности. А обеспечить их при помощи диктатуры аппарата единственной, и правящей к тому же, партии невозможно»
[523]. Надо ли говорить о том, насколько крамольными были эти взгляды с точки зрения установок XX съезда, ни в коей мере не посягнувшего на монополию правящей партии. Дмитриев не скрывал своего скептического отношения ни к сенсационному докладу Хрущева о «культе личности» в конце работы XX съезда (информация об этом докладе зачитывалась на открытых партсобраниях), ни к постановлению от 30 июня 1956 года, призванному установить более четкие границы в критике Сталина. Хрущев и его окружение, по мнению московского профессора, пытаются все свести к умеренной критике прошлого, пресечь всякие размышления о ныне действующем политическом режиме. Любые рассуждения о деформации общественного строя в СССР, о том, что корни культа личности заложены в природе советской системы, объявлены по меньшей мере глубоко ошибочными, а значит, оба эти документа, по убеждению Дмитриева, уводят мысль от фактов и лишь способствуют оживлению тех могущественных сил, которые являются носителями этого так называемого «культа личности»
[524]. Отмечал он и симптомы создания нового «культа личности», насаждаемого пропагандой.
Профессор А. Любищев, который в отличие от либерала Ландау и консерватора Дмитриева считал себя приверженцем социалистической идеи, писал, что в Венгрии произошла не контрреволюция, а прогрессивное восстание, пускай даже к нему примазались и бандиты), – прогрессивное, поскольку вопреки всем декларациям реальная власть в СССР принадлежит не рабочим и крестьянам, а сталинистскому классу партийных олигархов, который, сталкиваясь с законными требованиями масс, аргументирует танками и военно-полевыми судами. Свержение этого класса, по мнению Любигцева, есть прогрессивная задача даже в том случае, если произойдет временное усиление капиталистических элементов
[525].
В дни, когда проливалась кровь на улицах Будапешта, в Москве ходили слухи о том, что волнения вот-вот перекинутся в соседнюю Чехословакию. Л. Ландау видел в этом знак позитивных перемен. Еще год назад, говорил он, никто не мог помыслить о революции; но теперь думать о ней уже не смехотворно. По мнению крупнейшего физика, она произойдет и в СССР, это не абсурд. Проф. Любищев развивал в декабре 1956 года сходные идеи: «До венгерского восстания возможность активного внутреннего сопротивления советскому режиму считалась, по-видимому, исключенной. Венгры показали, что борьба возможна»
[526].
Как явствует из донесений КГБ, венгерские события многих заставили задуматься над возможностью оппозиционных выступлений в СССР. В г. Владимире приглашенный на комсомольское собрание коммунист с 35-летним стажем говорил о том, что в Венгрии восстал рабочий класс, и это может случиться и в Советском Союзе, поскольку уровень жизни нельзя считать удовлетворительным
[527]. Другие были настроены более реалистически. Проф. С. Дмитриев, реагируя на слухи о возможных забастовках шахтеров Донбасса, писал о том, что стихийные проявления народного негодования бессильны в борьбе против огромного партийно-советского аппарата и всех средств пропаганды, находящихся в его ведении
[528]. Надо сказать, что перспективы волнений в среде пролетариата оценивались в обществе с настороженностью – существовали опасения гражданской войны, а старшие поколения еще помнили гражданскую войну 1918–1920 годов. Недостаток объективной информации о происходящем в Венгрии только усиливал опасения остродраматического развития событий.
Консолидация в Венгрии новой власти придавала все больше уверенности сталинистам в СССР. Обстановка партсобраний все более напоминала Дмитриеву атмосферу разгромных дискуссий 1948–1950 годов, когда в СССР боролись с «буржуазным космополитизмом». «Сталинисты заметно оживились повсюду», – записал он 29 ноября
[529]. Через месяц, 30 декабря, под впечатлением от обсуждения на партсобрании закрытого письма ЦК КПСС с осуждением слишком вольного поведения советской интеллигенции он отмечал: «Дела домашние идут в сторону закручивания гаек»
[530]. Незадолго до этого, выступая на декабрьском пленуме ЦК КПСС, Хрущев излагал свое видение происходящего в стране и задач, стоявших в этой связи перед властью: «Я считаю, что у нас в партии не совсем правильно поняли решения XX съезда КПСС. Много тысяч людей освободили из заключения. Но там не только чистые были. Там и очень нечистые были – троцкисты, зиновьевцы, правые, всякая шваль. Теперь их тоже освободили. Некоторые из них восстановлены в партии. Большинство правильно восстановлено в партии, это честные люди, мы должны их окружить заботой и вниманием, но восстанавливались и те, которые являются врагами нашей партии. Они сейчас болтают всякий вздор, а наши товарищи лапки сложили и держат нейтралитет. Это неправильно. Надо дать отпор таким людям, надо исключать из партии, если они будут проводить разлагающую работу в партии, надо арестовывать. Другого выхода нет. Мы должны правильно проводить внутрипартийную демократию, рабочую демократию, но с врагами мы должны вести жестокую борьбу, иначе мы будем недостойны своего положения руководителей партии и страны»
[531]. А через несколько месяцев, 13 мая 1957 года, в одной из бесед с деятелями культуры первый секретарь ЦК КПСС заметил, что борьба с культом личности теперь «является для нас уже пройденным этапом». Там же, вспоминая годы юности, оратор поведал об опасности детской игры со спичками, – игры, в результате которой возникали пожары, и между прочим предупредил слушателей, что у властей имеются способы борьбы как с пожарами, так и с опасными играми в спички
[532]. В среде творческой интеллигенции, до тех пор питавшей некоторые иллюзии в отношении позиции Хрущева, откликнулись незамедлительно. «Пахло арестами, тем более что Хрущев в своей речи сказал, что мятежа в Венгрии не было бы, если бы своевременно посадили двух-трех горлопанов», – вспоминал писатель В. Каверин
[533]. Слова не расходились с делом: количество политзаключенных в СССР возросло в 1957 году по сравнению с 1956 годом
[534].
