Некоторые изменения настроений во французском обществе в пользу СССР наметились к концу года и были связаны с грандиозным триумфом советской технической мысли 4 октября 1957 года. После запуска спутника у вас появилось во Франции много новых друзей, говорил Сартр Симонову, но не надо на них особенно полагаться, они рады не столько вашему успеху, сколько тому, что вы насолили американцам. Что же касается самого Сартра, то в октябре 1957 года, когда его попросили выступить в прессе в связи с годовщиной венгерской революции, он отказался, «ибо венгерские события не являются такой датой, которую можно праздновать в чьих-то эгоистических интересах или устраивать по поводу нее шабаш»
[616]. Происходящее в Венгрии вновь оказалось, впрочем, ненадолго в центре внимания французского общественного мнения только в июне 1958 года после позорного судебного процесса по делу Имре Надя. Сообщение о казни Надя вызвало настоящий взрыв негодования, в том числе среди немалой части левых. Для многих (разумеется, не только во Франции) была слишком очевидна несостоятельность обвинений, выдвинутых против бывшего венгерского премьера, главная «вина» которого заключалась в последовательном отстаивании курса на суверенитет своей страны, который вступал в слишком резкое противоречие со сложившимся еще при Сталине и остававшимся в силе и после его смерти характером отношений внутри советского лагеря. Галина Ерофеева в уже упомянутой книге вспоминает, как поэт Луи Арагон (член компартии!), прочитав в «L’Humanite» сообщение о смертном приговоре, приведенном в исполнение, прибежал в советское посольство возмущенный до глубины души: «неужели у вас не хватило бы чечевичной похлебки, чтобы прокормить Надя до конца его дней?» – гневно вопрошал он принявшего его атташе по культуре
[617]. На Западе в то время мало у кого возникали сомнения в том, что решающий сигнал был дан из Москвы, и только опубликованные в начале 2000-х годов документы Президиума ЦК КПСС позволяют до некоторой степени откорректировать эти представления, высветив реальную роль Яноша Кадара, в феврале 1958 года так и не воспользовавшегося предоставившейся возможностью провести процесс без вынесения смертных приговоров
[618].
К 1958 году удалось в целом восстановить контроль французской компартии над национальным движением сторонников мира, оттеснив на периферию многих из тех, кто отстаивал взгляды, расходившиеся с тем, что диктовалось из Москвы. «Когда мы (в Национальном совете движения сторонников мира – А. С.) придерживаемся другого мнения, чем наши товарищи коммунисты, единственное, что нам позволят, так это положить свое мнение в карман и прикрыть сверху носовым платком», – откровенно говорил писатель Веркор своим советским собеседникам
[619]. Сходным было положение и в других странах. Подавление инакомыслия в рядах сторонников мира не означало, однако, преодоления кризиса движения, скорее напротив. 16 апреля 1958 года Илья Эренбург обратился к Н. С. Хрущеву с письмом о положении в движении сторонников мира, в котором выражал озабоченность в связи с непрекращающимся падением его влияния во всемирном масштабе. Он предлагал принять меры в целях расширения политической базы этого движения за счет более решительного приобщения к нему сил, в определенной мере дистанцирующихся от внешней политики Москвы в некоторых ее конкретных проявлениях, но при этом не враждебных СССР
[620]. Соображения Эренбурга, изложенные в письме Хрущеву, нашли своеобразный отклик и в его публицистике: «Как ни сильно Движение сторонников мира, на земле куда больше сторонников мира, чем участников этого Движения. В ряде стран создалось мнение, что Движение сторонников мира отличается узкой идеологией и пристрастными оценками. Я сейчас не стану спорить с людьми, которые так рассуждают. В конечном счете самое важное – оградить мир, бороться за мир, а в каком движении или в какой организации человек за него борется, дело не столь уж существенное»
[621]. Движение борьбы за мир, отмечал Эренбург в своем письме членам Всемирного Совета мира, «это сила, которая не зависит ни от политических партий, ни от правительств», оно должно представлять «очень широкий политический блок сил, идущих на взаимные уступки, и не обязательно, чтобы та или иная партия была всегда согласна со всеми решениями, которые принимает Всемирный Совет»
[622]. Правота Эренбурга находила подтверждение в письмах, приходивших в Москву от западных левых. Так, британская писательница Дорис Лессинг – будущая лауреатка Нобелевской премии – замечала в январе 1957 года, что во всем мире существуют не связанные с коммунизмом миролюбивые силы, которые «будут стремиться к дружбе с вами, при условии, что им не придется всё время петь вам хвалебные гимны, поступаясь истиной»
[623]. Однако, к мнению писателя и его советам в Кремле не очень прислушивались. Движение, созданное как инструмент советской политики и спонсировавшееся Москвой, продолжало восприниматься в таком качестве и его организаторами, и, с другой стороны, широким общественным мнением на Западе, пусть, в свете своей реакции на венгерские события, и с некоторыми оговорками. Коренным образом пересматривать концепцию этого движения Москва не собиралась, и его кризис продолжал углубляться.
