Да, так Денис, значит, положивши расписку неведомого ему инженера Красина в карман, пошел обратно к машине. И сразу же здесь, у моста, вновь стал слышен шум людского прибоя, потому что это люди, а не море, все прибывали и прибывали на обетованный берег возле Узла – Узла федерального значения у села Кутье-Борисово. И вой собак со стороны Лосинки не утихал. Казалось, воет вся Глухово-Колпаковская губерния.
VII
А теперь, дорогие мои, мы должны вернуться в нашем правдивом повествовании на несколько назад, чтобы стройность оного повествования ничем не оказалась нарушена.
О произошедшем на Дворцовой набережной на следующий день после исторического заседания Главбюро в далеком от полного кворума составе в лице Хермана, Темнишанского, Сельдереева, Красина, Васильева, приглашенного Храпунова и примкнувшего к нему под видом соратника Морозова – мы вам уже рассказывали. Рассказывали и об явлении на заседание аннинского кавалера полковника фон Ценнеленберга и вызванных тем явлениeм событиях. Александр Иванович Херман вышел вон; нам трудно заключить, чем вызвано было столь мягкое решение Государя о его участи, не в натальную же карту
[177] лондонского сидельца смотрел Император – в карту, непреложно предсказывающую скорую смерть обладателя ее. Херман, значит, вытянул пару бокалов шампанского и пошел себе будить общую с поэтом Окурковым жену и спешно собирать чемоданы. Да их почти и собирать-то не пришлось – не успели толком распаковать. Вахмистр Гурин надел на Темнишанского кандалы – временные, до доставки арестанта в Петропавловку. А Васильев рухнул развороченной выстрелом головою на стол, заливая кровью и сам стол, и свой китель, и спинку стула, на котором сидел, и паркет под стулом.
– Сатрапы! – тоненько закричал Темнишанский, с видимым усилием воздевая скованные руки. – Палачи! Недолго властвовать вам! Народ… – вахмистр пихнул Николая Гавриловича в спину, и тот подавился следующим словом.
– Веди! – скомандовал Ценнеленберг.
Темнишанского повели из hall прочь. На пороге он попытался обернуться и так же тоненько закричал:
– Иван Сергеевич! Ради всего святого! Проследите, чтоб не разводили мост!
Подавленный Красин ничего не отвечал.
– Народ сметет романовскую деспотию, и завтра же мы… – еще начал было Николай Гаврилович, но тут его вновь сильно толкнули в спину, он чуть не упал; двое жандармов потащили его под локти по коридору мимо прижавшегося к стенке лакея. Тот все еще держал перед собою поднос с бутылкою. Урядник, идущий следом за волокущими Темнишанского, как и несколько минут назад Херман, остановился, одним движением цапнул с подноса бутылку, приставил ко рту и разом выхлестал еще остающуюся в бутылке сладкую влагу, отрыгнул и смачно сплюнул на зеленую ковровую дорожку «Савоя».
– Ххрр… Тьфу!.. Хавнота!..
Бросил бутылку на пол, та с грохотом покатилась по тонкому ковру, и потопал следом за арестованным.
– Ради нашей свободы! – донеслось еще до Красина. – Не дайте развести мост! Иван… Сергеич!..
Красин пожал плечами. Странно было Николаю Гавриловичу обращаться в такую минуту с какими-либо просьбами к Красину. Ведь будущее его сейчас, как и будущее остальных сидящих за столом, представлялось достаточно ясным. Этот темнишанский крик поистине из глубины души вызван был, несомненно, некоторым помутнением в голове несчастного. Красин, по всему вероятию, теперь не мог бы ничему ни помешать, ни помочь.
– Ну-с, – он встал из-за стола и протянул руки пред собою, словно бы подставляя их под железы. – Господа! Прошу вас!
Это был бы прекрасный выход для Красина. Сгнить в каземате, а жизнь пусть идет. Так подумал бы слабый человек, дорогие мои, очень слабый. А наш с вами Красин Иван Сергеевич, хоть и сломленный Морозовым на Kатиной записке, хоть и обманутый, Красин все-таки оставался пока человеком чрезвычайно сильным – ну, до тех пор, как из-за него – так он станет полагать – из-за него погибнут люди. А потом он вновь станет сильным. Но это потом, потом.
Ценнеленберг не обратил на эскападу Красина ни малейшего внимания.
– Бывший полковник Сельдереев! – он ткнул пальцем в Сельдереева, бледного, даже с зеленцою, проявившейся на лице его после увода Темнишанского, как будто лягушачьей расцветки сюртучок уведенного положил отсвет на лик оставшегося. – Извольте немедля следовать под домашний арест! На квартире постоянно пребывать в штатском платье! До выяснения обстоятельств и дальнейшего высочайшего решения! Пшел!
Мы можем засвидетельствовать, дорогие мои, – Красин тоже выглядывал сейчас разительно бледным. Мысль о том, что теперь произойдет с Катей!.. Катей! Катей!.. мысль о том, что теперь случится с Катей, когда он, Красин – и, видимо, уже никогда – не сможет ей помочь, не сможет ее спасти, эта мысль заполнила его всего, и уже и думать ни о чем другом он не мог и не мог больше ничего чувствовать, кроме отчаянья. И стоял он с протянутыми вперед руками, явственно пошатываясь; еще минута, и упал бы наш герой под савоевский стол, словно нарезавшийся этим проклятым шампанским неумеющий пить купчик.
Неизбывное стремление к правде заставляет нас, дорогие мои, добавить тут, что мысль, которая пришла в голову капитану Васильеву, мысль о самоубийстве – а васильевский «смит-вессон» в этот миг еще валялся в луже крови на расстоянии пол-аршина – только руку протяни – не посетила Красина. Бог весть, может быть, потому, что все его мысли оказались заняты Катей. Катей! Катей! В голове у Ивана Сергеича тогда просто уже не оставалось места. И не мог он самоустраниться сейчас. Не мог!
А Сельдереев действительно тут же встал и не вышел, а именно пшел вон. За ним тоже потопали двое, царапая стены ножнами. О дальнейшей судьбе Сельдереева – потом, чуть позже, а вот о Николае Гавриловиче Темнишанском, который более не встретится в нашем правдивом повествовании, – сейчас.
Через полгода после изложенных здесь событий Николай Гаврилович уже вновь пребывал на каторге в Нерчинске, где и оставался без малого еще почти пятнадцать лет. Пятнадцать лет, дорогие мои!
Подробности нам неизвестны. Достоверно известно только, что в каменоломнях или на иных тяжелых работах каторжник Темнишанский, слава Богу, не использовался. Более того – имел возможность работать, то есть – писать свои романы и статьи. У них, политических каторжан, процесс создания литературных произведений так и назывался – работа. Странно, правда? Вот Темнишанский пятнадцать лет работал и даже, по слухам, принимал участие в любительских спектаклях, что не может показаться нам с вами удивительным, ведь даже сейчас на любой приличной зоне есть собственный театр, и настоящие театральные фестивали устраиваются, и конкурсы, и ставят не современные какие-нибудь пьесы, а исключительно Шекспира и Мольера.
Так Темнишанский, значит, принимал участие в театре! И даже жил в отдельном домике! А через пятнадцать лет напряженной творческой жизни, больной цингой, малярией, чахоткой и всеми другими возможными и невозможными в остроге, пусть и в отдельном домике, заболеваниями, Николай Гаврилович был освобожден вступившим на престол новым императором, прибыл в родную свою Астрахань, где менее чем через год и умер на руках у любящего сына. Так, к сожалению, всегда бывает – долгие сидельцы умирают вскоре после освобождения, словно бы дали себе слово непременно дожить, увидеть своими глазами свободу.
