Вот это действительно смешно. Это мы можем понять – смешно. Ведь что делать с собою чистому человеку? Куда пойти? Какие совершать поступки? Возможно ли тщательно вымытому делать не очень чистые дела? И удадутся ли грязные дела чистому человеку? Загадка.
Через несколько минут Ксюха оказалась совершенно одна в сгустившейся тьме. Ледовый Дворец за ее спиною не светил ни одним окном. Ни одной автомашины, кроме тускло поблескивающего в темноте КАМАЗa, не стало вокруг.
Ксюха повернулась, подошла к КАМАЗовской дверце со стороны водителя, открыла эту дверцу и вытащила Чижика. Пачкаясь в крови, она перенесла тело вокруг кабины и, по-мужичьи хэкнув, посадила его на пассажирское сиденье. Чижик обрушился было вперед на черное пластмассовое торпедо, как раз напротив пассажирского сиденья делающее почему-то странный выгиб навстречу сидящему, обрушился, словно бы желая хоть после смерти вновь взяться за ручку штурмовика, по-прежнему стартующего на застрявшем в углу осколке ветрового стекла, или же трахнуть красотку Келли Хендерсон, по-прежнему стоящую раком, призывно оглядываясь на смотрящего. Ксюха прислонила Чижика к подголовнику сиденья, протянула руку, выдрала из резинового ободка осколок стекла с Келли и штурмовиком, об колено разломала пополам, Келли выбросила, а штурмовик положила Чижику на колени. Потом она вновь обошла кабину, одним махом, подсучивши платье, взобралась на сиденье, повернула торчащий в замке ключ.
Чижиковский КАМАЗ, тепло урча двигателем, выехал в опустевший город.
Встречая только патрульные машины и бронетранспортеры – стоящие в открытых люках командиры машин вытягивались и отдавали Ксюхе честь, их белые лица выделялись во тьме между черными ушами танковых шлемофонов, – Ксюха приехала к себе на свалку, провела КАМАЗ под поднятым шлагбаумом. Ослепительный свет фар ударил в дверь знакомой нам с вами норы.
Ксюха припарковалась вплотную к двери, выключила двигатель и прислушалась. Стояла полная тишина.
Она тяжело спрыгнула на землю. Несколько собак беззвучно проявились из тьмы, подошли к Ксюхе и легли рядом.
– Соба-ачки, – со вздохом сказала Ксюха. И это было первое и последнее слово, которое она произнесла в тот вечер после разговора с генералом.
Оставив тело Чижика в кабине, она спустилась в пустую нору, разделась догола, легла на их с Цветковым постель, накрылась рваным одеялом, повернулась к стене и мгновенно заснула.
Теперь мы должны сделать еще одно признание, дорогие мои.
Дело в том, что мы собрались было во всех красках живописать развернувшуюся со следующего утра картину похорон Цветкова и Чижика. И как их несли на руках от норы до вырытых могил, и сами могилы, и почетный караул, и троекратный залп, и Бог знает еще чего всякого. Так вот: мы отказываемся от этого намерения. Во-первых, мы сами похорон не любим, поскольку они на нас оказывают гнетущее впечатление, не только вызывая параноидальные мысли о когда-либо – не скоро! не скоро! – пройдущих собственных похоронах, наверняка куда более скромных, чем похороны Цветкова и Чижика, но и напоминая об уже прошедших в разное время похоронах и смертях любимых нами людей и животных. А во-вторых, картина похорон ничего нового в наше правдивое повествование не внесет. И сцену нового прощания Ксюхи с Цветковым нет у нас сил описывать. Ну, нету…
Единственное, что мы считаем возможным сейчас присовокупить к нашему правдивому повествованию, так лишь то, что утром, тяжело проснувшись, Ксюха одним рывком сдернула со стены старую шпалеру и убедилась, что емкость для водки, прежде помещавшаяся за шпалерой, отсутствует. В нише зияла пустота. Ксюха мгновенно взглянула на темную пропасть на месте огромной бутыли; на измученном лице Ксюхи не отразилось ничего.
А теперь, после окончания похоронной церемонии, Ксюха и Настена стояли, обнявшись; это, кстати вам сказать, часто случается с женами одного и того же человека, когда человек этот умирает – обе, или сколько их случается, вдов, – обе вдовы обнимаются, им более некого делить. Ну, разве что имущество. Но у Цветкова никакого имущества не было, квартира его принадлежала Институту, да и по-настоящему любившие женщины – такие еще встречаются, дорогие мои, ей-Богу, – по-настоящему любившие женщины не думают в такую минуту ни о каком имуществе. А Настена все-таки любила Цветкова, да-с… И любила Чижика… И так тоже бывает… Настена сейчас сама стала словно бы неживой; спросить бы ее – она сказала бы, что нету у нее сил теперь жить. И очень скоро ей воздалось по вере ее.
Так Ксюха и Настена стояли, значит, обнявшись, словно бы не слыша топота уходящего, только что троекратно отсалютовавшего отделения солдат, топота – уже в отдалении – нескольких батальонов, державших оцепление. Похоронная церемония закончилась.
Похоронили Цветкова и Чижика на холме над свалкою, куда еще не дошли нескончаемые волны мусора. Глиняные отвалы от двух могил разровняли в спешке не очень-то ровно, поэтому из-под отвалов виднелся кусок пластиковой черной трубы; Ксюха пнула его в сторону от могил – тот спружинил, но остался на месте. Ксюха потянула сильнее. Обнажилась вся труба, уходящая в землю за метра два от нового захоронения – в одну сторону, и в самую глубь холма – в другую сторону. Это была стандартная десятидюймовая полиэтиленовая труба, по которым обычно подавали холодную воду.
– Бог с ним, Ксюха, – мертвым голосом сказала Настена. – Пойдем.
– Нет, – сказала Ксюха.
– Может, разрезать? – предложил за Kсюхиной спиною один из прежних обитателей норы. – Разрежем, хрен ли!
– Нет.
Ксюха подняла голову и посмотрела вслед уходящим ротам охранения. И немедленно идущий впереди рот майор оглянулся и, увидев останавливающий жест Ксюхи, крикнул:
– Сто-ой!.. Кру-у-хом! Шшагеем… арш!
Через десять минут человек триста солдат копали саперными лопатками землю вдоль трубы. Труба постепенно обнажалась, как обнажается раскапываемая археологами древняя крепостная стена. Поначалу-то принялись раскапывать трубу с противоположного конца, со стороны холма, но сразу выяснилось, что труба там изворачивается и уходит вертикально в глубь земли. Можно было бы, конечно, поставить вокруг трубы несколько служивых и, время от времени их меняя, докопаться хоть до раскаленной магмы в центре планеты, но Ксюха почему-то сказала:
– Нет. С той стороны. – И показала рукою. – Трубу не трогать, – еще распорядилась Ксюха.
– Не трогать… Трубу не трогать… Не трогать… – пошло по солдатской цепи.
Ну, вы сами знаете, дорогие мои: русский человек как ребенок. Ежли ему говорят, что чего-либо трогать нельзя, обязательно найдется кто-то вздорный, который тронет. И вот уже измазанная в глине лопатка с размаху – чуть было мы не написали «врезалась в трубу» – нет, ударила в трубу, тщетно ударила, не перерезав, а только оставив на очищенной черной поверхности слабую белесую царапину. Солдат, видимый нами со спины, вновь поднял лопатку для удара, и тут же спину его, не защищенную в этот раз бронежилетом, прошила автоматная очередь – на черной гимнастерке мгновенно возникли пять или шесть брызнувших кровью дырочек. Мы не знаем, кто стрелял, да и какая разница? Солдат лопатку выронил и упал ничком прямо на трубу, тут же его за ноги потащили прочь; невидимое нам лицо убитого оставляло полосу в рыхлом глиняном отвале.
