– Назначена комиссия по расследованию происшествия. Комиссия в ближайшее время вылетит из Москвы. А пока временно исполняющим обязанности главы области назначен всем вам прекрасно известный Виталий Алексеевич Мормышкин, ваш… наш местный уроженец, глухово-колпаковец…
Лысый сделал паузу, но поскольку в зале стояла полная тишина, он медленно поднял перед собою ладони и произвел ими три затяжных акцентированных хлопка: хлопп… хлопп… хлопп…
Раздались аплодисменты.
– Да… – лысый махнул рукою, указывая, что аплодисменты можно прервать. – В настоящий момент времени Виталий Алексеевич знакомится с документами. Приступает к работе новое правительство области.
По залу прошло шевеление и вновь стихло. Лысый протянул назад, куда-то себе за ухо, руку, и тут же в руке у него таинственным образом возникла та самая папочка-самоскрепка, из которой он подавал Мормышкину бумажки на подпись.
– К сожалению, произошло еще одно чрезвычайное происшествие. – Лысый посмотрел на трибуну, и людям в зале показалось, что под окровавленной простыней ноги в порванных колготках шевельнулись. – Лишь только Виталий Алексеевич вступил в должность, – сообщил лысый, – на него тоже было совершено покушение.
– Господи! – опять произнес кто-то несдержанный.
– Нетрудно сделать вывод, коллеги, что в Глухово-Колпаковской области создана глубоко законспирированная, и теперь вышедшая на непосредственное осуществление терактов антигосударственная организация. В связи с этим в области объявляется чрезвычайное положение. Все выборные институты и лица временно слагают с себя полномочия, и вся полнота власти переходит к Виталию Алексеевичу Мормышкину! Уже подписан соответствующий Указ. Вы можете убедиться сами, коллеги. Один из террористов, вернее сказать – террористка застрелена при попытке осуществления теракта.
Лысый шагнул к трибуне и другой рукой сорвал с Катерины простыню. Материя взвилась в воздух и совершенно бесшумно опала на пол. Теперь поверх трибуны с закрытыми глазами парила в воздухе та самая юная, тонкая и трепетная темно-русая девочка в полупрозрачной розовой материи, не скрывающей ни горящих коралловых сосков на небольших, но прекрасных грудках, ни чуть более темного, чем волосы на голове, пушистого треугольника у нее в межножии, ни глубокого темного пупка на белом мраморном животе, ни замечательных, идеально круглых ягодиц – в полупрозрачной, значит, материи. Ну, та, та самая.
– Аааахххх… – пронеслось теперь по залу. И в третий раз прозвучал чей-то страстный призыв: – Господи!
Лысый непонятно откуда, словно бы, как и папочку с Указами – из воздуха, выхватил пистолет. Стремление к правде и – вы уже поняли, дорогие мои, – интерес к оружию, как у каждого бывшего офицера, заставляет нас свидетельствовать, что в руке у лысого оказался не наш «макаров», а такая же, как у сотрудника Дениса, девятимиллиметровая Beretta 92, производящаяся по итальянской лицензии чуть не всеми странами мира, кроме Российской Федерации. Да-с, выхватил, значит, пистолет, но не успел выстрелить, потому что на руке у него, точно так же, как утром на руке Дениса, запел-зацикал огромный кругляш часов: – Цэ-цэ-цэ-цэ… Цэ-цэ-цэ-цэ… Цэ-цэ-цэ-цэ…
И в ту же секунду в распахнутые двери зала быстро вошел, словно бы не замечая охранников, Голубович с неизменною уже телекамерой на плече, болтая от быстрого шага из стороны в сторону блестящим после скоротечного интервью Ритке, отражащим свет пенисом. Пенис Голубовича теперь посылал бесчисленные световые зайчики по всему Большому залу, словно бы крутящийся зеркальный шар. Как на новогодней елке.
Но мы, дорогие мои, оставили вас возле взорвавшейся буровой установки.
Взрыв был такой силы, с которой никакой на свете двигатель взорваться никак не может.
Так что теперь мы возвращаемся, дорогие мои, к тому уже отображенному нами моменту, в который кортеж Овсянникова одновременно с тремя колоннами военных грузовиков въехали с четырех сторон на холм. Чуть в стороне прямо на шоссе один за другим садились вертолеты, и, плавно катясь узкими гусеницами по выдвижным аппарелям, выезжали из них БМД – боевые машины десанта.
IX
Александра Ивановича Хермана с его свитою – поэтом Окурковым и мадам Облаковой-Окурковой – провожали на Варшавский поезд два жандармских офицера, двое носильщиков с громыхающими тележками, на которых возвышалась гора чемоданов, и служащий гостиницы Savoy – тот самый, который вместе с полковником Ценнелербергом вошел в holl на последнее историческое заседание Главбюро. Видимо, сей работник курировал всех останавливающихся в отеле русских революционеров или же отвечал за течение всех непредвиденных ситуаций вплоть до их благополучного разрешения – мы не знаем.
Впрочем, жандармы-то проследовали с Херманом до самой Варшавы и потом до самой границы империи, буквально до переходного пункта, где под вагонами меняли колесные пары для перехода на другую, европейскую, колею – ехали в соседнем купе и беспрерывно курили, даже ночью, вызывая ненависть мадам, – так что, если исключить носильщиков и стоящего возле вагонной двери проводника, находящихся на платформе по службе, провожающий был всего один – господин из «Савоя». Для Александра Ивановича этого оказалось вполне достаточно. Он снял цилиндр, тут же снял цилиндр и поэт Окурков.
– Друзья! – громко и без запинки произнес это слово Херман. Савоец тревожно оглянулся, предполагая, возможно, появление упомянутых друзей, а оба жандарма невозмутимо пускали папиросный дым из-под усов; дым легко подымался в безветренное голубое небо. Носильщики лупились на Хермана, ожидая расчета, один из жандармов кивнул им, и те начали сгружать чемоданы на дебаркадер. – Друзья! – две шедшие мимо дамы в шляпках набекрень остановились, переглянулись и вдруг, взявши друг друга под руки, быстро зашагали прочь. – Друзья! – в третий раз повторил Херман и глубоко вздохнул.
– А как будет, вашшбродь? – снимая шапку, спросил один из носильщиков. – Уговор был за одно место…
– Цыц! – приглушенно отнесся жандарм к нему. – На!
Жандарм положил в протянутую ладонь несколько монет.
– Я покидаю Родину, – начал, наконец, Херман.
– Премного вами благодарны, вашшбродь. В котором купе изволите?
– Цыц! Второе, третье и четвертое.
Носильщики принялись, топоча сапогами и стукая ребрами чемоданов об углы внутри вагона, заносить багаж.
– Есть благо, которого власть отнять не может, – это воспоминания. Разве догадаются поить дурманом или наливать какой-нибудь состав в мозг? Нет, нет и нет! – громко сказал Херман. Жандармы переглянулись. – Теперь мне понятно, что начинать надо с восстановления помяти народа… С воссоздания памяти народа… Вновь прочитать воспоминания Екатерины Великой, например… или Радищева…
Жандармы вновь переглянулись.
– А сейчас бранить или хвалить какое-нибудь всеобщее явление – дело совершенно праздное, извиняемое только благородным увлечением, в силу которого вырываются речи негодования или восторга. Столь же бессмысленно осуждать какую-нибудь народную слабость, если сам народ покамест слаб. Но он станет сильным! Доверие к роду человеческому требует настолько уважения к вековым явлениям, чтоб, и отрешаясь от них, не порицать их: в порицании много суетности и легкомыслия… Кто бранится, тот не выше бранимого: бранятся там, где недостает доказательств… Покамест Россия мертва. Но она очнется ото сна! Очнется! И я обращаюсь к живым! Живые услышат! Услышат! Спящие проснутся!
