– Не бреет, блин, – быстро сказал внутренний голос.
Подскочила, значит, переводчица:
– Приветствую вас, господин губернатор, – щурясь, словно Бог знает какое солнце било ей в глаза, перевела эту заковыристую английскую фразу. Тут же она сунулась внутрь «Xаммера», показывая Голубовичу замечательную поджарую попку: – Hey, Рat, come out
[1].
Маккорнейл тоже повернулся, чтобы подать руку совершенно, лет семнадцати, желторотой девчонке; та неуверенно вылезла из машины и неподвижно встала на асфальте, будто бы не умела ходить. Девчонка, в отличие от переводчицы, была плоская, как доска.
– This is missis MacCorneyl
[2], – представил девчонку англичанин.
– Оп-па, – сказал Голубовичу внутренний голос. – Блин-ин…
– Жена, – так же щурясь, произнесла переводчица.
– Вэлкам, вэлкам, миссис Маккорнейл!
Неделю назад Голубовичу позвонил такой Толя Никитин – свой доверенный человек в Москве и сказал, что вот тут в Совфеде и Госдуме крутится какой-то странный лох из Лондона – потом оказалось, что из Глазго, но не суть – главное, все равно англичанин, – и что означенный лох с какой-то дикой радости желает именно сейчас вложить деньги в Россию и именно в Глухово-Колпаковскую область, потому что его не то бабушка, не то прабабушка происходит из Глухово-Колпакова – не то со Старой Дворянской улицы, теперь называющейся улицей Трефильева, именем комиссара бравшего город в Гражданскую полка, не то с Новой Дворянской, бывшей в свое время и проспектом Сталина, и проспектом Ленина, а теперь называющейся Каштановым бульваром; каштаны на нем Голубовичу еще только предстояло посадить. Звонящий договорился с Голубовичем о своем откате со всего, что всадит в город и в область Маккорнейл – охранить того от мигом налетевших московских благодетелей и советчиков как потратить деньги, стоило труда и большого труда, это Голубович, разумеется, прекрасно понимал. Следовало еще договориться с московским куратором области, чтобы тот не взял англичанина четко под себя, но это уж Никитин из Москвы не мог, губернатору предстояло самому решать вопрос с куратором; меньше тридцати процентов тот никак не взял бы, сколько самому Голубовичу оставалось? – мизер.
К удивлению Голубовича, Никитин, кряхтя, тоже вылез из «Xаммера» – приехал пасти клиента. Будто бы он, Голубович, заныкает никитинское бабло! Вслед за Никитиным из «Xаммера» – сколько их там? – выпрыгнул крепкий молодой мужик в сером костюме, профессию которого можно было не спрашивать – спецслужбы, как ни подбирают себе сотрудников с ничего не выражающими лицами, а все они именно поэтому и узнаваемы с первого взгляда. Значит, Маккорнейла не просто пасут, что было бы совершенно естественно и понятно, а пасут явно, демонстративно. Это был сигнал Голубовичу – не парься, не твоего ранга халява.
– Ну, – сказал внутренний голос, – это, блин, еще будем посмотреть.
– Денис, – как равному, сунул мужик руку главе области, не считая нужным ни что-либо объяснять, ни предъявлять какую-либо ксиву; понимал: все и так ясно. Мужичок, значит, был не обтертый или, скажем, неправильно обтертый на службе, иначе так-то вот запросто с губером области он не стал бы обращаться, соблюл бы политес. Это успокаивало – прислали дурака, значит, не все так плохо.
Из подъехавшего следом мерседесовского микроавтобуса вылезли трое заграничного вида джентльменов – это были маккорнейловы инженеры.
Испытывая неожиданное, но вполне понятное раздражение и посматривая на продолжающую щуриться переводчицу Хелен – та успела сама представиться, – испытывая, значит, раздражение, Голубович повел толпу приехавших обедать в таверну «Капитан Флинт» на берегу реки. По дороге ему позвонили и доложили, что в микроавтобусе находится передвижная лаборатория – неизвестные приборы, компьютеры, металлические щупы; единственное, что там наскоро смогла идентифицировать голубовичевская служба безопасности – колесную микробуровую установку Graffer. Буровая установка и вообще все привезенное англичанином железо Голубовичу чрезвычайно не понравилось. С идеей вложить в его область инвестиции буровая установка никак не вязалась.
– Че он привез аппаратуру? У него разрешение, блин, есть на бурение? – щерясь в обращенной к Маккорнейлу улыбке, спросил Голубович у Никитина, не поворачивая головы. – Так не договаривались. Че он тут хочет искать? И на хрен ты сам тут нарисовался? Бабло все равно ведь через твой банк пойдет, каждую транзакцию сможешь посмотреть, ты че? Дуй, блин, обратно в свое министерство… А стукачок московский на хрен мне тут? У меня их у самого хоть жопой ешь.
– Не ссы, Ванечка, все заломаем. А разрешение есть. – Никитин хмыкнул. – Он в полном праве тут хоть туннель до Лондона… – Никитин явно подыскивал матерный эквивалент слова «прорыть», но явно же не нашел, потому что простое слово «прохреначить» почему-то не пришло ему в голову, вот он и сказал все-таки: – Прорыть.
Потом догадался и добавил правильное: – Прохреначить.
Никитин отошел от Голубовича и начал показывать англичанам на противоположный берег – там стоял строевой сосновый лес, действительно редкой красоты. Никитин, словно вундеркинд, без передыху сыпал по-английски, и Голубович со все усиливающимся раздражением подозвал идущего сзади секретаря и спросил, где ж наконец, где этот наш собственный, собственный переводчик с английского, почему его, старого козла, нету. Сам Голубович улавливал только отдельные слова – «ферст», например. «Питер зе ферст, Питер зе ферст», – повторял Никитин, это Голубович понимал; «шипс» – еще звучало. А что отвечал Маккорнейл, разобрать уже совершенно было нельзя – из его челюсти слова выходили в виде однообразного невнятного потока, словно бы тот, от души общаясь, одновременно жевал вату. Хелен, по-прежнему щурясь, посматривала на Голубовича. Где наш переводчик?
– Приступ радикулита у него, Иван Сергеевич. Оказывается, он дома лежит, на бюллетне. А вторая переводчица в отпуске. Та на пляже лежит.
– Уволить, на хрен, обоих, – продолжая улыбаться гостям, распорядился Голубович. – И пусть дальше, блин, лежат. Хоть вместе, хоть по отдельности. Чтоб мне через пять минут, блин, был свой переводчик. Эта шлюха неточно, блин, переводит.
…Сегодня Голубович должен был во второй половине дня встречаться с населением.
В районе Волочаевской улицы собирались закрывать старое кладбище. Еще месяц назад несколько могил официально перенесли, остальные предполагалось сравнять с землей, устроить тут Голубович хотел парк ветеранов; как еще ветераны стали бы гулять по аллеям бывшего кладбища и о чем бы при этом размышляли, неизвестно, но доклад о предполагаемом разбитии парка наверх уже ушел, соответствующим образом оказались выделенными и бюджетные средства. Голубовичу виделся здесь не то аналог шереметьевского плезира в московском Останкино, не то питерского Летнего сада, не то подмосковного Архангельского – с античными скульптурами и измысленными витыми беседками, водопадами и фонтанами, а также аттракционами, колесом обозрения, первым в области, и американскими горками. Нигде, кроме Питера, Москвы и Нижнего Новгорода, такого не было, и Голубович решил отличиться – он ведь был романтик, Голубович-то. Внутренний голос вякал, правда, что отличаться – вообще ни по какому поводу – никакому чиновнику не следует, а следует просто слизнуть отпущенные средства и откатить, сколько положено, наверх, но Ванек не послушал. И напрасно, дорогие мои, напрасно.
