В эту же минуту Катя и Красин на четвереньках вылезли из заросшей густым чапыжником дыры посреди леса – опять оба с ног до головы в земле и грязи, вылезли и уселись под первым же деревом. Летний вечер, склоняясь к ночи, ласково дунул на их обнаженные тела, дунул еще раз, посильнее, и тут же раздалось несколько глухих ударов – по траве покатились яблоки. Красин поднял голову и засмеялся – они сидели под дикой яблоней, тоже, как и яблони в саду у Кати, уже давшей первые плоды.
– Мы с тобою Адам и Ева, милая. Под древом познания добра и зла. – Он обнял Катю, захватил в ладонь ее измазанные кровавой землею груди, и Катя в ответ обняла Красина, маленькие свои ладошки положила на волосатые Красинские яйца.
– Et où le Serpent?
[76]
– Хватит с нас на сегодня змиев. Мы все уже познали сами. Мы начнем новую жизнь без них.
Надо было, разумеется, немедля бежать, спасаться, искать одежды, крова и пристанища, но Красин и Катя долго любили друг друга – здесь мы можем употребить именно это выражение, мои дорогие, – Красин и Катя долго любили друг друга, а потом еще раз долго любили друг друга, а потом еще раз долго любили друг друга, а потом сидели в обнимку почти не двигаясь, и больше даже не целовались, больше ни о чем не говорили, пока окончательно не наступили сумерки, и ветерок, словно бы ночной бриз, не принес благодатный летний озноб.
2
Всюду вокруг, сколько хватал глаз, расстилался серо-сизый, стелящийся по поверхности – не земли, нет, по поверхности полигона стелющийся, – дымок. Кое-где он казался почти незаметным, кое-где, наоборот, клубился сильнее, становясь плотным, темнея до настоящего цвета голубиного крыла; воздух над полигоном слоился и, сворачиваясь в струи, уходил вверх, поднимаясь по одному ему известной спирали; так над аэродромом поднимается по строгой глиссаде тяжелый самолет – не вертикально вверх, как, чуть разбежавшись, взмывает наглый истребитель, а по строгой системе, придуманной для солидной, основательной машины. Стелился и поднимался дым над полигоном. Пахло гарью.
И так же далеко, покуда, значит, хватал глаз, по краям полигона за горизонт уходила высокая на столбах сетка с крученой колючкой по верхам, сходящаяся с двух сторон на бетонке – перед будкой КПП и двойным двуцветным – красным с белым – шлагбаумом.
– На, – Чижик сунул вложенные в файлик бумаги Цветкову, – сунь в ящик под окошком.
Цветков безропотно вылез, вновь оскользнувшись на высокой подножке мусоровоза, и действительно подал подписанный Газом наряд в узкий ящичек под окошком КПП. Шлагбаум, словно бы только и дожидаясь, когда притеплившийся за дорогу Цветков покинет кабину, с электрическим гудением пополз вверх; тут же мусоровоз, не дожидаясь Цветкова, прошел под шлагбаумом и двинулся, переваливаясь, по наезженной меж гор мусора колее. Цветков даже не крикнул ничего – а мог бы крикнуть, например, «Эй! Эй!» или даже, будь он тогда другим человеком – таким, каким стал вскорости – «Стой, блин, козел!», Цветков ничего не крикнул, а неспешно потрусил за мусоровозом, словно бы он утреннюю пробежку совершал в сей момент, дыша замечательным озоном на полигоне ТБО – твердых бытовых отходов. Так, напитываясь диоксином – диоксином, потому что везде, куда ни посмотри, сочился из мусора, как мы уже сказали, тонкий фиолетовый дымок, так вот прорысил, значит, Цветков, метров, почитай, восемьсот, пока мусоровоз, наконец, не остановился.
Вокруг возвышались источающие, кроме дымка, еще и, разумеется, смрад источающие терриконы мусора, кое-где средь них виделись дорожки, тропки, сразу же исчезающие за темными поворотами, а кое-где – темные же норы, занавешенные тряпьем или заставленные грязной фанерой; на одной из нор даже висела дверь на петлях, а на двери было написано ржавою краскою: «Пошол в пеську». Ну, вы понимаете, дорогие мои, на самом деле там было изображено почти такое же, сходное слово, и с точно такой же ошибкой. Цветков вчуже удивился орфографической несостоятельности местных обитателей, хотя удивляться, собственно, нечему было – практически точно такие же горы мусора много лет лежали по всему городу, и при каждом случае неграмотность выказывало большинство горожан – тем более, когда им приходилось изображать на бумаге или еще каком носителе слова куда сложнее, чем «писька» – простое, в общем, слово и, кстати сказать, упомянутое – в настоящем своем звучании, которое мы сейчас не можем воспроизвести – упомянутое в своем «Словаре» Далем Владимиром Ивановичем, если вы такого знаете. Да не суть важно, знаете ли вы Владимира Ивановича Даля или нет.
Мы не можем тут, кстати, не заметить, дорогие мои, что за простотою формы почти всегда скрывается сложность содержания; конечно же, не мы первые подмечаем сей феномен бытия; так, простое слово «писька» – в настоящем, повторяем, своем звучании – обозначает нечто, что, по нашему разумению, является венцом творения Божия на Земле. Так что, опять-таки по нашему разумению, человек, не умеющий правильно написать слово «писька», не в состоянии понять и принять всей восхитительной и восторженной грандиозности понятия – мы не можем тут сказать «предмета» или, упаси Бог, «субстанции», нет – понятия, выраженного словом «писька», следовательно, неграмотный человек не в состоянии осознать, что женская писька является, значит, венцом творения Божия и, следовательно, неграмотный не в состоянии понять прекрасность Божия бытия. А, следовательно, неграмотный, написав «песька», во-первых, оскорбил самого Господа нашего, во-вторых, оскорбил всякую женщину – любую, ибо любая женщина есть трепетная носительница письки, а в-третьих и в-главных, будучи не в состоянии осмыслить масштаб упомянутого понятия и горнюю его высоту, не может считаться существом, созданным по образу Божьему и подобию Его. То есть, резюмируем: человек, не могущий написать правильно слово «писька», человеком не является по истинной ангельской сути своей.
А на полигоне обитали как раз вовсе не ангелы.
Тут мы могли бы, на несколько минут забыв про Цветкова, который уже догнал остановившийся мусоровоз и вслед за Чижиком, сделавшим равнодушный, но приманивающий жест, спустился в одну из нор возле колеи, мы могли бы, повторяем, могли бы развить наше мнение и далее – например, сказав, что всех неграмотных, оскорбляющих Господа, следовало бы наказывать еще в этой, земной жизни и в самой земной жизни в чем-либо отказать им, так что мы могли бы подняться – или опуститься, это как кому угодно – до таких Геркулесовых столпов, что призвали бы просто-напросто уничтожать неграмотных, чего, разумеется, у нас и в мыслях нет. Нет, нет, и никогда не было. Но мы, действительно, сильно не любим неграмотных и не любим, когда с одною и тою же характерной ошибкой пишут слово… Ну, и когда все остальные слова русского языка пишут с ошибками, мы также не любим. Сильно не любим. И еще особенно мы не любим всех – прямо скажем, дорогие мои, мы их просто-тки ненавидим, уж извините – ненавидим всех, употребляющих глагол «озвучить» не в приложении к тонировке
[77] отснятого киноматериала. Но это так, в сторону. В сторону.
