Мела поземка.
В горнице у ведьмы рядом с теплой печкою горел еще и камин. В те времена о каминах знали разве что из переводных романов, хотя, разумеется, то, что камин – именно камин, а не что-то иное, Голубович, в те времена еще не прочитавший ни одного переводного романа, да и, по правде сказать, и непереводного ни одного не прочитавший, даже в школе, и, что уж скрывать, до той поры, в которой мы с вами уже пребывали, дорогие мои, до поры, в которую к губернаторскому крыльцу подкатил омерзительно розовый «Xаммер», – Голубович, ни одного романа не прочитавший, – то, что камин именно камин понял, значит, на раз. Да! На раз! Умный он был, наш Ванек! Да-с! Умный!
Ведьма села за темного дерева стол посреди горницы и зажгла зажигалкою две свечи в медных шандалах. Больше на столе ничего не было.
– Присаживайтесь.
Голубович бросил тулуп к печке и осторожно сел на краешек стула с противоположной стороны стола. Несколько мгновений оба молчали. Голубович взгляда не мог отвести от не черных, нет! от ослепительно синих глаз обладательницы русской печи и французского камина. И вот тут-то и произошло в первый раз! Тут вот, дорогие мои, и случилось! Тут, в тот самый момент, впервые в голове у Голубовича, аккурат под темечком, впервые прорезался внутренний голос! Лицо у Голубовича никак не изменилось, потому что он уже было взял себя в руки – к сожалению, только минут на пять, но выдержку-то наш Иван Сергеевич имел отменную с юности, лицо, говорю, не изменилось, но могло бы и дрогнуть в ту минуту, потому что внутренний голос довольно отчетливо, а Голубовичу даже показалось, что и довольно громко под самой черепушкой произнес:
– Прикольная телка. Сиськи-то какие! А жопа-то, жопа! Трахни ее.
И тут же огонь обеих свечей сам по себе полыхнул, от свечей полетели искры, словно бы от дуги электросварки, а каминный огонь бешено запылал, как в печи крематория. Голубовича прошиб холодный пот. Кровавые губы женщины дрогнули в кривой улыбке, и она произнесла – кажется, и не злобно вовсе, и даже не обиженно, а даже, кажется, печально:
– Мне это запрещено с людьми.
– Во как! – саркастически откомментировал внутренний голос. – А с кем можно? Неужто уж…
– Что?! Что?! – спросил растерявшийся Голубович тонким голоском то ли у нее, то у самого себя.
– Нельзя… – та все улыбалась. – Ни с кем… Только с одним человеком в жизни. Не с вами…
Она держалась так просто и доброжелательно, что страх вдруг отпустил Голубовича. Огни свечей перестали пускать искры и успокоились; чуть потрескивая, утишился камин. И Голубович такую вдруг почувствовал добрую силу, идущую от ведьмы, что слезы потоком полились у него из глаз, словно бы пред милой матерью своей оказался он сейчас маленьким несчастным мальчишкой. Не так-то и часто плакал во взрослой жизни наш Иван Сергеевич, можно сказать – вообще никогда не плакал, а тут он сидел, выпрямившись на стуле, не отрывая по-прежнему взгляда от синих ведьминых глаз, и не плакал, нет, просто, значит, беспрерывно слезы у него лились, беспрерывно лились у него слезы. Ведьма ничего не говорила, только смотрела на Голубовича.
– Дайте мне руку, – наконец, произнесла она. Голубович тут же протянул через стол руку. И холодными, совершенно ледяными в кольцах пальцами взяла ведьма теплую руку молодого Ивана нашего Сергеича, с последней своей надеждой пришедшего к ней.
– Никого не было до сих пор, – так вот сказала она. Может быть, эта фраза покажется вам не совсем понятной, дорогие мои, но Голубович-то понял ее замечательно.
И теперь мы вынуждены открыть вам еще одну, очередную страшную тайну. Да-с! Тайну! Но настолько эта тайна тайная и страшная, что мы должны собраться с силами, чтобы просто произнести то, что собираемся сейчас произнести.
Ну, значит, так… Так вот… Так вот, значит, дело тогда обстояло, мои дорогие…
Голубович, достигши своего возраста, а стукнуло ему ко дню описываемого нами исторического визита уже двадцать шесть или даже двадцать семь лет, Голубович сохранял – можете себе представить? – сохранял девственность.
Причем ни внешностью, ни силой Бог нашего Ваньку не обидел. И размеры его детородного органа, кстати тут сказать, если и не поражали воображение, то оказывались более чем хороши, да-с, в полном порядке орган сей у Голубовича находился и аж с восьми лет до тогдашних двадцати семи – и далее, можем мы вас заверить, до самой смерти Голубовича исправно по утрам восставал со стальною крепостью. До самого последнего его дня. Услышавши как-то – еще в детстве – выражение «хоть полотенце вешай», двенадцатилетний Голубович действительно взял на утренней кухне вафельное белое полотенце и повесил себе на пенис – висело! Банное полотенце он вешать себе не пробовал, врать не будем, и так уж – кухня-то была в голубовичевском детстве коммунальная, а вы думали? – и так уж вышедшая из своей комнаты одна из соседок, увидев стоящего посреди общей, значит, кухни Ваньку со спущенными на ноги трусами и с ее кухонным полотенцем, висящим на елде, соседка дикий подняла скандал, и потом Ваньке всю его жизнь в родительской квартире тот случай вспоминали.
Но не выходило у него с тетками. Ну, не выходило. Беда.
Мы можем, разумеется, точный вам сообщить размер и в спокойном, и в возбужденном состоянии, потому что, ясен пень, Голубович, как все мальчишки, осуществлял соответствующие промеры, и не раз. Но приведение здесь точного размера Ванькинова пениса сделает, нам кажется, это наше правдивое и весьма сдержанное, даже скромное повествование слишком натуралистичным. А мы натуралистичности очень хотели бы избежать. Натуралистичность – не наш метод, дорогие мои. Нет, нет, и нет!
Хотя точные размеры нам доподлинно известны.
Как известны и решительно все случаи, когда молодой Голубович собрался было какую-нибудь девчонку употребить, а ему не обломилось. Про случаи со зрелым Голубовичем мы про полную осведомленность сказать никак не можем, потому что в зрелом своем возрасте наш любимый герой употребил теток немерянное количество, тут мы даже приблизительно и число не сможем назвать. Да, а случаи с молодым Голубовичем нам известны досконально, но мы их описывать не станем. Достаточно сказать, что перед самым уходом в армию юный Голубович, осатаневший от ежедневного сдрачивания, отправился в публичный дом, а публичные дома в то время в Ростовской области, как и во всей России, как и во всем Советском нашем Союзе существовали только подпольные – как, впрочем, и сейчас. Но сейчас все-таки с этим полегче, дорогие мои. Ну, вы и сами наверняка знаете.
А тогда через несколько минут после появления юного Ваньки в подпольном борделе туда нагрянула милиция, всех свинтили, Голубович и штанов снять не успел. Первый это был и единственный его привод. Который, несмотря на все опасения, не помешал несчастному девственнику отправиться служить в славные воздушно-десантные войска, куда он был приписан и где признаваться в собственной половой неискушенности никак было нельзя; Голубович и травил вместе со всеми разные истории. Беда, дорогие мои. Беда.
– Никого не было, – повторила тогда ведьма, перестав уже улыбаться. – Никого… И очень хотите…
