Изо рта сумасшедшего сочилась слюна, глаз он не открывал, но дышал – тихонько, еле слышно. Прислушивающийся к старику Красин и не подумал, почему это он, Иван Красин, порядочный и вменяемый человек, который день только и делает, что бьет и убивает. Что такого с ним, с Иваном Красиным, произошло? И не посмотрел, а из-под виска и челюсти санитара тоже начала сочиться кровь, быстро образуя красное озерцо вокруг головы. Рядом останавливались люди, тихо переговариваясь – видимо, персонал или же больные, Красин уже ни на что более не желал реагировать.
– Глеб Глебович! – позвал он. – Ваше сиятельство! Вы слышите меня?
– С-лышу, – ясно отвечал старик, не открывая глаз.
– Вам надо выйти отсюда.
Тот закашлялся, и все никак не мог остановиться; вместе со слюною из стариковского рта начала тянуться тоненькая розовая струйка крови; он все кашлял, пока Красин не понял, что старик не кашляет, а смеется: – Кхе-кхе… Кхе-кхе… Кхе-хе-хе… Кхе-хе-хе… – смеется неостановимо, словно бы невесть какую веселую шутку выразил сейчас Красин: – Кхе-кхе… Кхе-кхе… Кхе-хе-хе… Кхе-хе-хе…
И действительно, скажем мы, смешно Красин высказался – «надо выйти отсюда». Хе-хе-хе-с. «Выйти отсюда». «Ну, выведи», – словно бы говорил своим кхеканьем старик.
Красин подхватил почти невесомое тело на руки и понес к выходу. Такие были глаза у Красина, что никто не решился его остановить.
3
Они нисколько не скрывались – так полицейская сирена в охранительном авто, спешащем на происшествие, бурaвит воздух, издали словно бы предупреждая нарушителя: остановись. Остановись. Так вот и они – четверо или даже пятеро, Цветков не разобрал – так вот и они шагали в берцах своих, стукая каблуками во всю ногу; топот, обгоняя людей, шел по коридору, как от стада слонов. Впрочем, с каким звуком стадо слонов идет по коридорам родного его цветковского института, Цветков, по правде сказать, никогда не слышал. Он и слонов-то видел, чтоб не соврать, а мы никогда не врём, слонов, вернее – одного слона Цветков видел тоже один-единственный раз – в детстве в зоопарке. И слон тогда никуда не шел, а понуро стоял в загоне и лениво шевелил хоботом гору сена на полу. Короткие обрезки бивней тускло мерцали грязным желтым светом биллиардных шаров.
Да, так, значит, не то, что кого-нибудь желая упредить о своем приближении, а просто в головах даже не держа, что надо бы не шуметь, ежли хочешь поймать потенциального злоумышленника, четверо или пятеро охранников, вразнобой топоча, с дежурным обходом шли по институту, и в топоте тонко-тонко слышалось еще словно бы клацкание маленьких подков – это впереди, проскальзывая когтями по старому паркету – ковровые-то дорожки содрали уж Бог знает когда, – впереди шла овчарка, невидимо для Цветкова раздраженно поджимая задницу и показывая резцы в ощере. Никаких злоумышленников патруль тут встретить не ожидал, а овчарка хотела пить и есть, ее не напоили и не накормили перед выходом наряда на маршрут. Не кормить собаку перед работой – это да, правильно, а вот поить… В миске у собаки, чтоб вы знали, дорогие мои, в собачьей миске всегда должна быть вода. Эти топочущие вахлаки – ну, мы вам об этом сообщаем – просто забыли налить в миску воду.
Цветков вжался в стену.
Он стоял на лестничной клетке прямо за дверью в лифтовый холл своего этажа. В коридоре, как мы уже вам говорили, дорогие мои, лежала прежде дорожка, на полу в холле – с дикими узорами, изображающими цветы, ковролин, а в углу, напротив лифта – во время оно помещался зеленый огромный диван. Сейчас, тихонько заглянувши в холл, Цветков помимо себя первым делом отметил отсутствие, разумеется, дивана, хотя до этой секунды совершенно про диван не вспоминал. Ковролин тоже отсутствовал, и в далеком свете луны на полу холла виднелись страшные темные разводы и пятна, словно бы следы трупного гниения на живой некогда материи. Цветков не успел понять, чтo это такие за пятна – шел, говорим мы вам, шел, топоча, патруль, перед патрулем в коридоре автоматически зажигался тревожный аварийный свет, потрескивая на старых дросселях, и тут же, как только эти несколько человек с собакой проходили, тут же сам выключался, оставляя после себя озоновый запах электрического разряда и душный запашок мгновенно нагретого в лампах неона. Собака морщила нос.
Цветков стоял, значит, вжавшись в стену, как приговоренный, ожидая, когда его обнаружит собака. Сейчас… Сейчас… Вот сейчас… У Цветкова был нож – нет, не выкидная финка Лектора, которую он присвоил, словно военный трофей, только на следующий день после изображаемых нами сейчас событий – ну, вы помните, дорогие мои, мы вам рассказывали, как Чижик убил Лектора, и мусоровоз с Чижиком за рулем и Цветковым на правом штурманском сидении – мусоровоз выехал с территории 17-ой Инспекции. Но это случится только завтра, а сейчас Цветков стоял на бывшем своем этаже за дверью холла, сжимая рукоятку короткого овощного ножа. Собаку Цветков убивать не собирался, Константин Цветков, дорогие мои, и в мыслях не держал, что он, Цветков, может убить собаку – какую бы то ни было, хоть и полицейскую. Нож он собирался воткнуть себе в горло, как только его обнаружат. Кстати тут вам сказать, держал он нож, словно записной убийца, вполне профессионально – лезвием не от большого пальца руки вверх, а лезвием, выходящем из кулака снизу. Против удара от себя, с разворачивающимся локтем, блок может поставить только опытный тренированный человек. Цветков всех этих мерзостных умений и близко не знал, как не знал, что, держучи эдак вот нож, самому напасть или нападавшего зарезать можно запросто, а себя – никак, ну, никак, во всяком случае – не первым движением: балбеса Цветкова скрутили бы раньше, чем он успел бы вывернуть руку с ножом.
Патруль протопал, не заглянув в холл, Цветков услышал обрывок разговора, но никаких фраз из отдельных слов не смог сложить: «Светку… рачком… рачком… А Светка… А она, сууука… Я говорю – становись, сука… А Светка… Ка-ак, блин, в жопу вхреначил… Завизжала, суууччара…». Сразу вслед за одобрительным гоготом хлопнула дверь в конце коридора. Весь превратившись в огромную ушную раковину, Цветков услышал, как патруль ссыпался по лестнице вниз, хлопнул дверью в коридоре нижнего, пятого этажа и пошел по пятому этажу в обратную сторону, чтобы спуститься еще ниже с противоположной лестницы и вновь пойти в обратную сторону уже по четвертому этажу. Цветкову даже показалось, что он услышал далекое «Светка… рачком… суууччара…», но это, прямо скажем, дорогие мои, это уже воспаленное воображение цветковское сработало, не мог он слышать слов, как не мог теперь и слышать когтевой собачьей побежки рядом с пятью топочащими мужиками – сквозь бетонное перекрытие-то! Не мог.
Тут мы должны добавить, что в эти только что изображенные нами двадцать или тридцать секунд, пока патруль проходил по шестому этажу, Цветков совершил, вернее сказать – экспериментально подтвердил еще одно научное свое открытие. Да-с! Открытие! Причем, как всегда с гениальными учеными случается, неожиданное прозрение его блистательно, значит, подтвердилось практикой.
Дело в том, что Цветков владел собственного, как вы сами понимаете, изготовления противовшивым препаратом, который в серию не пошел, во-первых, потому что начальству показался слишком дорогим и обременительным в производстве, а во-вторых и в главных, потому – об этом наивный наш ученый даже не догадывался – во-вторых, потому, что самый препарат начальство получить от профессора Цветкова вовсе не желало, начальство желало проводить исследования и получать под оные исследования оклады, преференции, звания и пайки. И так называемые мормышевские дипломы – ну, это у них было вроде Государственной премии. А более высокое начальство вообще – это глубоко между нами, дорогие мои, – высокое начальство вообще не желало, чтобы население избавилось от вшей, потому что завшивленному населению всегда есть чем заняться вместо излишнего умствования. Но препарат-то был, Цветков его изобрел еще год назад! Препарат Цветков опробовал, как и все великие естествоиспытатели, прежде всего на себе, потом на Фросе, а вот Настя, тогда еще жившая с Цветковым, испытывать препарат отказалась решительно. Ну, вот… Уже год вши обходили Цветкова и Фросю, пока та была жива, за километр.
