Участковый в Кутье-Борисово никак Валентину не напомнил об обстоятельствах пребывания его на зоне, но зато вскорости хмуро познакомил с городского вида молодым мужиком в сером полосатеньком костюмчике, который с ходу сунул Валентину на подпись некую бумагу. Куда деваться – Валентин подписал. На зоне подписал и дома подписал. Зачем такой сотрудник нужен был УФСБ – загадка, но чекистам всегда виднее, все им всегда, завсегда все им, родимым, виднее всего. Мужик этот до сегодняшнего дня никогда не звонил, но иногда встречался Валентину на дороге в поле и, улыбаясь, расспрашивал об односельчанах, только и всего. А сейчас, значит, позвонил. Мы с вами, дорогие мои, приглядевшись, сразу бы узнали в носившем полосатые костюмчики мужике капитана Ежова, сейчас столь неудачно осуществившим свое руководящее право над собственным осведомителем.
Пославши, значит, городского куратора, Валентин поднялся на дрожащих ногах и вышел из жилища. Жил он теперь один. Мать умерла в прошлом году, отца Валентин никогда не знал, а своей собственной бабой он до сих пор, до двадцати четырех годков, пока не обзавелся. Так, обходился редкими шлюхами, а чаще своими силами. Да, и, честно мы вам тут скажем, дорогие мои, не очень-то часто Валентину и хотелось. Увы. Но иногда да, иногда надо было.
Когда-то все их путёвые деревенские ребята, дембельнувшись, обязательно должны были жениться, но сейчас в Кутье-Борисово девчонок почти не осталось – все подались если не в Москву и в Питер, то в область точно, в самый Глухово-Колпаков, так что речь не только об женитьбе – просто всунуть кому-нито Валентину удавалось чрезвычайно редко. Поэтому отношения с Машкой – из песни слова не выкинешь – представляли для В. Н. Борисова определенную ценность и важность, и лучше было бы Машку ему напоить. Из-за таких вот пустяков государства рушились, одно неправильное действие, как всем известно, вызывает следующее неправильное, а далее везде. Но этот вот наш Борисов, за которым мы с вами, дорогие мои, вместе сейчас наблюдаем, был лишен умения выстраивать логические связи.
На улице солнце ударило Валентину прямо в глаза, даже слезы высекло; Валентин зажмурился и прямо с крыльца, ничего не видя, с барабанным стуком пустил на сухую землю брызгающую струю. Потом неуверенно пошел вперед, шаря перед собой по воздуху руками, и тут же сильно ударился и руками, и головой обо что-то твердое.
– Блллиннн! – привычно сказал Валентин.
Машка заорала в сарае: – Мэээээ… Мэээээ…
– Молчи, сука, – осмысленно произнес Валентин. – Молчи, сука. Урою!
Машка, однако, продолжала орать как заведенная:
– Мээээ… Мээээ… Мээээ…
Видимо, полученный несчастным удар по голове пошел во благо, воздействовав именно на нужные нервные окончания, потому что Борисов уже почти полностью начал открывать глаза. Более того – вместе с осязанием у него прорезалось и обоняние. Валентин осознал, что стоит перед тракторным прицепом, полным навоза, и навоз этот ужасно, но, однако, вполне привычно и вполне переносимо воняет. Валентин посилился вспомнить, как прицеп оказался у него на дворе, и – не вспомнил. Тогда он, морщась от боли в голове, заглянул за прицеп – тот оказался присоединен к его собственному трактору, свой трактор Борисов узнал: ну, не узнать свой прибор механик не может, в какой бы стадии пития ни находился.
Заглянувши и далее – уже за трактор, Валентин обнаружил совершенно раздолбанные и частично упавшие ворота, и понял, что вчера какой-то козел въехал на его тракторе на его же собственный двор с полным прицепом говна, расхреначив ворота. Тут Валентин выдал длинную фразу, состоящую, конечно, просто из слов, ничего особенного, но мы эту фразу передать вам, дорогие мои, не беремся, несмотря на – как мы, помнится, уже вам сообщали – несмотря на чудовищное самомнение по поводу нашего умения передавать и эти, и всякие другие слова письменной речью.
А Валентин безотчетно, как лунатик, забрался на сиденье, завел прибор – из трубы выплеснулся сизый дымок, тракторишко вздрогнул, словно бы от удара под задницу, и сипло запыхтел, Валентин от родного его пыхтения совсем приободрился, сунул руку себе за спину, в валяющийся под сиденьем черный ватник, пошарил там, вытянул из-под ватника заткнутую пробкой бутылку, наполовину заполненную неизвестной нам темно-коричневой жидкостью, в которой плавали какие-то странные, похожие на стружки включения, мгновенно высосал всю эту жидкость вместе со стружками, удовлетворенно выбросил пустую посуду в открытую дверцу, дернул рычаги и поехал с распространяющим аромат прицепом куда глаза глядят.
В это самое время Овсянников уже переоделся – на службе с утра он находился, а мы об этом забыли вам сообщить; находился oн в итальянском светло-песочном костюме по летней-то поре, в голубой рубашке без галстука, в коричневых блестящих рэйкеровских полуботинках, а сейчас оказался в потертых отечественных джинсах неопределяемого цвета, в матерчатых отечественных же кроссовках и клетчатой серой ковбойке. Пока доселе отсутствовавшие сотрудники полковника спешно прибывали в Управление – а стояла-то суббота! – Овсянников спустился со своего второго этажа вниз и вышел на задний двор. Там перед глухими железными воротами уже припарковалась довольно грязная, специально немытая синяя жигулевская «шестерка» – отдельский транспорт для работы под прикрытием. Ежов, вышедший следом, кивнул прапорщику, сидящему в домике КП, ворота начали раъезжаться. Овсянников бросил дежурному только три слова – «Неотлучно на связи», услышал «Есть!», неожиданно легко для своей комплекции прыгнул за руль и выехал в город.
Голубович в это время уже сидел с гостями в «Капитане Флинте»; у Ивана Сергеевича имелись разве что два мобильника и смартфон, какой-либо правительственный спутниковый телефон у губернатора вопреки упорным городским слухам, отсутствовал, а вот у Овсянникова даже в клоунской «шестерке» время от времени раздавалось шипение – поскольку он, Овсянников, ехал сейчас в одиночестве, рация стояла на громкой связи, и один из таинственных голосов, о которых мы уже упоминали, дорогие мои, – один из этих таинственных глухово-колпаковских голосов звучал в машине:
– В аверну все пошли, товарищ первый… Губернатор, кажется, что-то истерит… Никого не подпускают, ближе пока не подойти… Пельмени подают… Кто-то еще заходит… О! – в голосе прозучало удивление. – Это учитель Коровин, товарищ первый! Я его знаю, дочку английскому учит, – тут интонации одного из таинственных глухово-колпаковских голосов неожиданно потеплели, – так точно, он и есть…
Тут мы должны признаться в некотором невладении материалом, дорогие мои. Дело в том, что узнанный таинственным голосом учитель Коровин, как мы вам уже ранее сообщали, являлся завзятым глухово-колпаковским краеведом, входил в сношение с иностранной организацией ЮНЕСКО со штаб-квартирой в Париже – пусть и в безответное сношение, но ведь входил! А также вместе с находящимся в разработке экологом Дыниным открыто выступал против ликвидации городского кладбища и строительства на его месте развлекательного центра, то есть, против официального решения властей и, воля ваша, никак не мог не поступить в такую же разработку к нашему полковнику. Работа есть работа. И тот факт, что теперь вот Коровин зачем-то тусуется с приехавшими иностранцами, так же не мог не насторожить службу Овсянникова. А признаёмся сейчас мы в том, что сами не можем понять, почему таинственный голос, наверняка видевший разрабатываемого со стороны уже не один раз, сейчас признал его не сразу и не профессионально. Понять мы этого не можем, но можем предположить, что наш Глухово-Колпаков такой удивительный город, в котором таинственных голосов великое множество, а не пять и даже не шесть, как мы вам ранее говорили, и каждый из голосов вещает на собственную тему, словно бы настроившись на одну-единственную волну. Так что голос мог сразу Коровина и не признать. Эту нашу догадку косвенно подтвердил и Овсянников, поднесший к уголку рта рацию и раздраженно проговоривший:
